— А я думал, ты это имеешь в виду.
— Да ведь это можно было бы разделить на две части! На две части! Если господин консул один не в состоянии, так она может кое-что прибавить, поделить, так сказать, с господином консулом. У неё денег достаточно.
Консул снова встаёт.
— Вот как? В таком случае убирайся! Убирайся, говорят тебе! Впрочем, ты с ней говорил уже об этом?
— Я намекнул.
Консул что-то обдумывает и садится снова.
— Не то чтобы это мне было не под силу, — говорит он, — но быть в состоянии и хотеть — это вещи разные. Похоже на то, будто я собираюсь отнять эти деньги у моих собственных детей… Сколько же, по её мнению, пришлось бы на её долю?
— Этого она не говорила, но она добрейшей во всех отношениях души, имейте это в виду, господин консул. И она, наверное, не будет скупиться.
— Половина, — решительно говорит консул. — Ты думаешь, я торгуюсь? Больше половины не должно прийтись на её долю.
Они приходят к соглашению.
— Половину ты можешь у меня получить, скажем — завтра. Когда кассир в конторе: у меня нет ключа.
Консул выпустил Теннеса Олая, сам же вернулся в контору, закурил и погрузился в раздумье и подсчёты…
Ночные сторожа всё ещё стояли на прежнем месте. Они видели, как впускали Теннеса Олая и как его потом выпустили, но ничего не слыхали. И потому они ничего не поняли и попытались догнать Теннеса Олая. Но это им не удалось: Теннес Олай заметил их, прямо направился к гостинице и мимо неё перешёл на другую сторону от фонаря, где его уже не было видно.
И снова поздней ночью встречаются ночные сторожа и благодушествуют, покуривая трубку, беседуя и прогуливаясь.
— Я опять перешёл к жевательному табаку, — говорит один.
— Я тоже, — отвечает другой, раскуривая. — Дело в том, что картузный табак, какой я курил обыкновенно, стал теперь чертовски дорог.
— Прямо приступу нет, так дорог.
— А потребности всё растут. Скоро концов с концами не сведёшь прямо! Что, не правду я говорю, а?
— Ты ропщешь на Бога, Тобисен, но это верно, то, что ты говоришь. А насчёт потребностей, то я скажу только, что всем следует быть бережливыми, стараться «копить деньгу», как в старину говорили. Весной была конфирмация моей младшей дочери, и ты думаешь, мы могли купить для неё обновку? Такое важное и крупное событие, а ей пришлось надеть платье сестры…
— Люди завидуют нам, чиновникам. Казённый, мол, человек спокоен за своё жалование. Но я спрашиваю, Маркусен, что толку быть чиновником, когда потребности становятся так дороги, что просто житья нет? Прямо не видишь своих денег.
— Я тебя спрошу, Тобисен: кому это, по-твоему, известно так хорошо, как мне? Уж если собственных денег у себя в руках не видишь, так жить нельзя после этого.
— А макрель в этом году ещё не так дорога. И всё-таки всё жалуются. Говорят, банк кое-кому отказывает в кредите.
— Что ты говоришь! Кому же?
— Да говорят про многих. Скоро выйдет так, что, кроме консула, никто не стоит прочно, вот что выйдет.
— Да, консул в счёт не идёт, у него всегда лишек остаётся. У него так: не повезёт на одном деле, — он покроет на другом, да ещё с лихвой покроет. Опять же все эти корабли.
Сторожа бредут вверх по улице. Вдруг слышится стук колёс почтовой кареты.
— Опять она едет куда-то.
Они останавливаются; мимо них проезжает акушерка.
— Посмотрим, куда она едет, — говорит Маркусен.
— Вот-вот. Я только что хотел тебе предложить это самое, — говорит Тобисен. — Кажется, завернула налево за фонарём. Видно, она туда едет, за пустырь. Должно быть, к Олаве Воллертсен.
— Этакая свинья! Непозволительно ведёт себя эта особа! Сама замужняя, и тому подобное… Как по- твоему, что скажет на это Воллертсен?
— Да уж что и говорить!
— А потом ещё нахально посылает за акушеркой.
— Да что уж и говорить! А Воллертсен уже два года как уехал…
Акушерка поехала к Олаве Воллертсен. Утром об этом знали все в городе. Теперь это уже не могло оставаться тайной. А хитрая эта Олава, так ловко прятавшая от людей своё положение!
— Но отец, кто же отец?
Впрочем, Теннес Олай и не скрывал, что отец — он, простите за выражение. И во всём городе не было никого, кто не удивлялся бы этому, никто не мог этого понять. Будь хоть здесь сердечное увлечение, — Олава была молода и красива, — но с Теннесом Олай? Нет, это был чистейший разврат.
Теннес Олай и сам говорил, что он не понимает как он добился доступа туда. Но он находил для неё оправдание.
— У таких деликатных дам, — говорил он, — иногда бывают странности. Им часто нравятся мужчины, которые гораздо ниже их по общественному положению и по внешности. Так было и в данном случае, это надо иметь в виду.
И Теннес Олай продолжал всюду ходить тихо и без претензий, и его приятели на пристани не стали меньше уважать его после этого.
— Этот пройдоха Теннес Олай, — говорили они, — показал себя в данном случае совсем с новой стороны. От него можно ожидать, что он когда-нибудь откроет торговлю, начнёт вести большие дела, и его будут звать Янсеном, потому что он мастер на все руки. И он уже теперь смахивает на купца, так он пополнел в теле.
К концу зимы бомба разорвалась. Ах, все остальные события ничто в сравнении с этой страшной катастрофой.
Консул обанкротился.
В банке происходило заседание.
С некоторого времени стали замечать, — и это вызвало всеобщее удивление, — что на векселях консула красовались какие-то неизвестные подписи. И вот, наконец, купец Берг предложил не дать отсрочки по одному из подобных векселей. Он потребовал, чтобы бланконадписатель был заменён кем- нибудь другим, более солидным. Это было, конечно, очень грубо по отношению к такому человеку, как консул: раз он нашёл данное имя солидным, значит, так оно и есть. Словом, предложение Берга было отклонено.
Во время этой маленькой передряги на заседании консул чувствовал себя почти уничтоженным. Но он овладел собой и принял вид холодного равнодушия. У него оставалась ещё одна надежда, последняя: он ждал телеграммы от капитана Воллертсена насчёт фруктов; маленькая телеграмма должна была принести ему счастливое известие о продаже его груза в Нью-Йорке.
— Господин Берг хочет другого, лучшего имени, — сказал консул. — По-моему, всякое имя — не более как пустая формальность. К следующему заседанию я буду иметь честь выкупить этот вексель.
Да, он вполне заслуженно, конечно, срезал этого Берга. Но наступило следующее заседание, и консул по векселю не уплатил. Увы, — он вообще больше не платил по векселям.
В телеграмме Воллертсена было мало радостного, — напротив, её точно сумасшедший писал. Воллертсен покинул своё судно, так его встревожили загадочные письма из дому, и теперь он находится на пути домой.
