выражение.
Он оглянулся на Закхея и пробормотал:
— Ну, хорошо же! Погоди!
На следующий день была гроза, дождь лил с неба целыми потоками, точно градом хлестал дома и уже с утра наполнил водой все кадки повара.
Все рабочие остались дома. Некоторые починяли мешки для зерна, другие исправляли рабочие инструменты или точили ножи и косы.
Когда позвали обедать, Закхей поднялся с нар, где он сидел, и хотел вместе с другими пойти в столовую. Но во дворе его остановил Полли, который нёс ему обед. Закхей стал возражать, что он решил с сегодняшнего дня обедать вместе со всеми, так как его руке лучше и у него нет больше лихорадки.
На это повар ответил, что если он не хочет есть то, что он ему принёс, то он совсем ничего не получит. И он сунул жестяную миску на нары к Закхею и сказал:
— Может быть, и это недостаточно хорошо для тебя?
Закхей вернулся к нарам и покорился своей судьбе. Разумнее всего было взять всё-таки тот обед, какой ему давали.
— Что за дрянь ты опять настряпал сегодня? — проворчал он только и принялся за свою тарелку.
— Это цыплята, — ответил повар.
И какой-то особенный блеск мелькнул в его глазах, когда он повернулся и ушёл.
— Цыплята? — пробормотал Закхей про себя и стал разглядывать кушанье своими подслеповатыми глазами. — Ну да, чёрта с два — цыплята? Врёшь ты всё!
Но это было мясо и соус. И он стал есть мясо.
Вдруг ему попался в рот такой кусок, что он не мог разобрать, что это. Его нельзя было разрезать, этот кусок с костью, покрытой жёстким мясом, и когда он обгрыз его с одной стороны, то вынул его изо рта и стал рассматривать.
— Пусть сам ест такие кости, собака! — бормочет он и идёт к двери, где посветлее, чтобы лучше рассмотреть кусок.
Он вертит его, поворачивает в разные стороны, и вдруг быстро возвращается к нарам и принимается искать свою склянку с отрезанным пальцем, — склянка исчезла.
Тогда Закхей идёт опять в столовую. Мертвенно-бледный, с искажённым лицом, он останавливается в дверях и говорит повару, так, что всё слышать:
— Скажи-ка, Полли: это не мой палец?
И он высоко поднимает что-то в воздухе. Повар не отвечает и только посмеивается за своим столом.
Закхей ещё что-то поднимает кверху и говорит:
— А это, Полли, не мой ноготь, с моего пальца? Думаешь, я не узнал?
Тут все рабочие за столом стали прислушиваться к странным вопросам Закхея и с удивлением смотрели на него.
— Что с тобой? — спросил один из них.
— Я нашёл мой палец, мой отрезанный палец, у себя в кушанье, — объяснил Закхей. — Он его сварил и принёс мне в тарелке. А вот и ноготь.
За всеми столами вдруг раздался неистовый смех, и все закричали, перебивая друг друга:
— Как? Он сварил твой собственный палец и принёс тебе его в кушанье? Ты уже успел даже откусить, как я вижу, ты обглодал его с одной стороны!
— Я ведь плохо вижу, — возразил Закхей: — я не знал… Я не думал…
Потом он вдруг повернулся и вышел. Надсмотрщику пришлось восстановить порядок в столовой. Он встал и, обращаясь к повару, спросил:
— Ты варил этот палец вместе с остальным мясом, Полли?
— Нет, — возразил Полли. — Боже мой, разве я мог бы так поступить! За кого вы меня принимаете? Я сварил его отдельно, в отдельной посудине.
История со сваренным пальцем весь вечер служила неисчерпаемым источником веселья. Над ней все хохотали и спорили как сумасшедшие, и повар праздновал такой триумф, какого не знал ещё никогда в жизни.
А Закхей исчез.
Закхей ушёл в прерию. Непогода всё ещё продолжалась, и нигде не было защиты от неё. Но Закхей всё дальше и дальше углублялся в прерию. Его больная рука была на перевязи, и он старался, насколько возможно, уберечь её от дождя; сам же он промок весь до нитки.
Он продолжал идти всё дальше и дальше.
Когда наступили сумерки, он, наконец, останавливается, при свете молнии смотрит на часы и возвращается домой той же дорогой, какой пришёл. Тяжёлым, раздумчивым шагом идёт он по пшеничному полю, с таким видом, как будто он точно рассчитал время и путь. Часов около восьми он подходит снова к ферме.
Уже совсем темно! Он слышит, что все рабочие в столовой, собрались к ужину, и когда он заглядывает в окно, ему, кажется, что он видит повара, который, видимо, в отличном настроении.
Потом он отходит от дома к конюшням, становится там в защищённое место и пристально вглядывается в темноту. Стрекозы молчат, кругом всё тихо, только дождь всё ещё идёт, и время от времени серного цвета молния прорезывает небо и ударяет где-то далеко в прерии.
Наконец он слышит, что рабочие кончили ужинать и бегут в спальные сараи: они бегут, чтобы не промокнуть, и ругают непогоду. Закхей терпеливо и упрямо пережидает ещё час, потом направляется в кухню.
В кухне ещё светло, он видит у очага кого-то и спокойно входит.
— Добрый вечер, — говорит он.
Повар с изумлением взглядывает на него и, наконец, произносит:
— Сегодня ты уже не получишь ужина.
Закхей возражает:
— Хорошо! Но в таком случае дай мне кусочек мыла, Полли. Вчера вечером я плохо выстирал рубашку, мне нужно ещё раз выстирать её.
— Но не в моей воде, — говорит повар.
— Нет, в твоей. Она вот здесь, в углу.
— Лучше не делай этого!
— Дашь ты мне мыло? — спрашивает Закхей.
— Я тебе дам мыло! — кричит повар. — Вон отсюда!
И Закхей уходит.
Он берёт одну из кадок с водой, ставит её в угол, как раз перед окном кухни, и начинает громко плескаться в воде. Это достигает ушей повара, и он выходит во двор.
Он сегодня горд и важен, как никогда ещё, и, расставив руки, решительно и злобно идёт прямо на Закхея.
— Что ты тут делаешь? — спрашивает он.
Закхей отвечает:
— Ничего. Рубашку стираю.
— В моей воде?
— Ну да!
Повар подходит ближе и наклоняется над кадкой, чтобы удостовериться, действительно ли это его вода, и ищет в воде рубашку.
Тогда Закхей из повязки на своей раненой руке вынимает револьвер, приставляет его к уху повара и спускает курок.
Слабый треск раздаётся в тишине серой ночи.
Когда Закхей поздней ночью вошёл в спальный сарай, чтобы лечь спать, некоторые из товарищей
