Алекс Тарн
Одинокий жнец на желтом пшеничном поле
Сначала долго ехали на метро с двумя пересадками, а потом оказалось, что нужно еще и на подкидыше. Народу на остановке было много; люди стояли плотной стеной, вытягивали шеи, высматривали желтую тень «Икаруса» в темно-сером желобе переулка. Толик вопросительно посмотрел на отца, но тот покачал головой:
— Будь спок, капитан. Тот, кто торопится на абордаж, рискует поскользнуться и сверзиться за борт. Йо-хо-хо!
— И бочонок рому! — подхватил Толик.
Он любил, когда отец называл его капитаном. Это напоминало о лете, даче, лодке-плоскодонке и ночной рыбалке с костром. Толик отошел к противоположному краю тротуара, где на стене дома над черной ноздреватой наледью с вмерзшими в нее окурками висели ободранные газетные стенды.
«Труд… Красная звезда…» — прочитал Толик.
Он мог бы и больше, просто не хотел. Закаменевший бумажный многослойный угол на стенде загибался, как ломтик старого сыра. Толик проверил его на прочность.
— Эй, капитан, не поскользнись!
Толик сделал вид, что не слышит. Он уже не маленький, чтобы выслушивать подобные замечания. Через месяц ему будет целых семь лет. Угол не поддавался.
Автобус пришел пустой, видимо, с кольца, и Толик позавидовал тому, кто оказался первым у задней двери. Спереди и в середине автобуса — ступеньки, поэтому в заднюю дверь всегда быстрее. Врываешься в салон, и на секунду весь он принадлежит только тебе — и сиденья, и поручни, и ребристые коврики на полу, и лампы, и окна, и вся его светлая теплая пустота. У Толика такое получилось всего два раза в жизни: один раз, когда ехали с мамой от деда, но это не в счет, потому что на конечной остановке у кладбища почти не было пассажиров, а второй раз тоже с мамой, на даче, где стояла огромная толпища, но водитель почему-то не доехал до столба с табличкой и открыл дверь прямо перед ними, стоявшими в сторонке, и Толик ворвался первым и занял самое удобное место для мамы, и дальше они ехали с превосходным настроением, и водитель поглядывал в зеркало, в основном почему-то на маму, а не на него, победителя.
И снова пришлось ехать ужасно долго, так что Толику уже надоело, тем более что пришлось стоять, а народу не только не убавлялось, но все прибывало и прибывало, так что на остановках люди втискивались силой, а какой-то дурак пытался даже с разбегу, и, конечно же, у него ничего не получилось, потому что всякий знает, что с разбегу толпу не возьмешь, а шофер ругался по матюгальнику — это только так говорится «матюгальник», а на самом деле шоферу нельзя, ведь он на работе. В общем, было непросто, и стоило большого труда сдержаться и ни разу не спросить у папы, долго ли еще.
За окном тянулись крытые дранкой одноэтажные бараки вперемежку с бесформенными кручами, кривыми голыми деревьями и бельем на веревках. Отец, будто почувствовав его усталость и нетерпение, положил Толику руку на плечо, тихонько погладил по шее теплым, забравшимся под шарф пальцем, и мальчику сразу стало уютно и немного щекотно.
Потом автобус остановился где-то уж совсем в чистом поле, и оказалось, что все именно сюда и ехали. Люди выходили и сразу шли куда-то общим потоком, как на футболе. Отец присел перед Толиком на корточки. Глаза у него были веселые.
— Как дела, капитан? Устал?
Толик презрительно фыркнул.
— Вот еще!
— Ну, тогда вперед!
Они двинулись вслед за остальными в сторону темнеющего невдалеке леса. Дорога огибала черное в серых пятнах поле.
— Папа, смотри, тут еще снег! А у нас давно все растаяло.
— Ага… — рассеянно отвечал отец, хлопая себя по карманам. — А, вот он. Фу-у… а я уже думал — вытащили. Толик, Толик, там грязь, смотри… ах ты, боже ж мой…
Многие попутчики были в высоких резиновых сапогах; они ходко хлюпали грязью по бурым тракторным колеям. Остальные норовили с бочка, по подмерзшему. На лужах плавал тонкий ледок; их приходилось обходить по чавкающему полю, и тогда отец брал Толика подмышку, как валик от дивана, и он висел лицом вниз, глядя на проплывающий внизу грязевой ландшафт, чувствуя сильный отцовский бок и руку и представляя себя машинистом шагающего экскаватора.
Затем поле кончилось, они вошли в лес, и дорога стала чище и как-то опрятнее, теплее, потому что лес всегда опрятнее и теплее огромного мерзлого поля с комьями земли и плевками больного серого снега. Трактора сюда, видимо, не заезжали, было сухо, пахло прелым листом, и кое-где на обочине даже виднелись клочки жухлой прошлогодней травы.
Тут-то и начался книжный базар — понемножку, редкими дядьками, которые располагались вдоль дороги, разложив свой товар на одном куске полиэтилена и прикрыв его сверху другим от дождя или какой другой влаги. Дядьки переминались с ноги на ногу, похлопывали себя по бокам и с отсутствующим видом смотрели в небо, перекидывая по углам рта круто заломленные папиросы. Потом они стали попадаться все чаще и чаще, а ближе к середине уже стояли вплотную, так что обе обочины напоминали длиннющие книжные прилавки.
В середине и толпа стала намного гуще. Боясь потеряться, Толик прижался к отцу и не стал возражать, когда тот взял его за ручку, как маленького. Они медленно переходили от одного продавца к другому; время от времени отец обменивался с хозяином книг несколькими словами, большей частью непонятными, приседал на корточки, рассматривал обложки под полиэтиленом. Иногда он даже осторожно доставал их и перелистывал, кивая и цокая языком, а Толик стоял рядом, ковыряя от нечего делать землю носком ботинка, пока какой-то продавец не прикрикнул на него, боясь за свой драгоценный товар, так что отцу пришлось извиняться, но продавец продолжал бухтеть, и несколько следующих «прилавков» они прошли, не останавливаясь.
Настроение у Толика испортилось, и отец, почувствовав это, присел на корточки уже перед ним, а не перед этими дурацкими книжками, и сказал, чтоб он не грустил, потому что настоящие пираты никогда не обращают внимание на такие пустяки, как усталость. Но Толик ни за что не хотел улыбаться, потому что обиделся на то, что отец зачем-то принял сторону дядьки, пусть и временно, пусть только для виду, но принял, а такие вещи так просто не прощаются… но тут отец принялся тормошить его, и пришлось рассмеяться, не выдержав намеченного фасона.
— Не грусти, капитанище, — сказал отец с видимым облегчением. — Когда твой старый боцман тебя подводил?
Толик прикинул и согласился. Старый боцман и в самом деле не подводил его никогда.
— А мы еще долго?
— Замерз? — обеспокоенно спросил отец. — Скучно тебе, понятное дело. Потерпи, брат. Давай еще немного пройдемся, ладно? Я тут кое-что присмотрел, но все еще сомневаюсь. Дело важное, с бухты- барахты не решишь, сам понимаешь. Или ты хочешь, чтоб с бухты-барахты?
Нет, с бухты-барахты Толик не хотел. Дело действительно было важным. Они двинулись дальше, все так же останавливаясь, пока не дошли до места, где отец задержался особенно долго. Книга была большая, толстая, с яркой желто-синей суперобложкой, обернутой для пущей сохранности еще и в газету. Отец листал и листал, а Толик маялся рядом. Наконец отец закрыл книгу и спросил:
— Сколько?
Продавец, толстый, низенький, похожий на мопса дядька с бородой, что-то ответил. Отец охнул, снова открыл книгу и начал листать.
— А что ты хочешь? — развел руками продавец. — Это еще дешево…
Папироса торчала из шерсти на его лице, как поганка из травы. Толик нетерпеливо дернул отца за рукав: до края базара оставалось совсем немного, и ему хотелось быстрее добраться дотуда — так, чтобы
