абажуром электричество, и на столике лежала раскрытая книга стихов. Нина подошла к столу и громко прочитала:
Ее голос дрогнул, она подняла книгу и швырнула в угол.
— Ему хорошо писать! — с надрывом, как давеча плакал ее брат, сказала она. — Хорошо писать о чистых девушках и о белых лилиях… а пожил бы он, как я… то…
Нина села на кровать и начала расстегивать платье. Один крючок не поддавался, она дернула его, и обнажились плечи, и, как два мячика, выпрыгнули груди из белого полотна.
— Зачем все это? — крикнул я. — Зачем все это?
— Вы ведь этого хотите?
— Нет! — я на коленях подполз к ней и охватил ее ноги. — Нет!
Невидимые пауки цеплялись за мои нервы, и в паутинах мозга жалобно пели мухи.
— Нет! Совсем по-другому, вот так… — я покрыл поцелуями загрязненные башмаки и заштопанные дырочки ее чулок. — Нет!
Один паук заполз в горло и защекотал своими лапками, и вместе с рыданьем я выплюнул его к ногам Нины.
Ее руки обхватили мою голову, груди прижались ко лбу, и я в полубреду слышал голос:
— Милый! Милый! А я думала! Милый!
Шатаясь, я поднялся. Посмотрел затуманенно на нее и понял: я, бывший член партии Сергей Рубаковский, впадаю в психоз, я понял: ожившая психостения сказалась пляской пауков. И тогда в бешенстве я крикнул:
— Вон! Вон! Б…!
Она в первую минуту не поняла. Ее глаза широко раскрылись и приняли гнусность моих слов, затем в зрачках взметнулась попранная человеческая гордость.
— Ты посмел? — она поднялась с кровати и накинула на голые плечи пальто. — Ты… — и с непередаваемым презрением выпустила из своих губ: — Хам!
Я не удерживал ее. Я едва нашел в себе силы добраться до кровати и заснуть тяжелым невидящим сном.
На другой день проснулся с сильной головной болью — казалось, что пухнет голова. Когда пухнет голова, мысли, как тесто, они разлетаются в разные стороны.
Все вчерашнее казалось каким-то невероятным. Зачем пошел в театр? Для чего были сцены с Петром Семеновичем и Ниной? Что, собственно говоря, толкнуло меня к Нине?
Не знаю. Честное слово, не знаю. И потому, что не знаю, еще более мучаюсь…
На службу я шел всегда по определенному маршруту: Арбат, Никитский бульвар, по улице Герцена и Газетному переулку выходил на Тверскую.
На этот раз я изменил своей привычке, или вернее, думая о прошедшем, я пошел вместо Газетного по улице Станкевича. И опять совершил ошибку. Если бы я не пошел по улице Станкевича, не было бы еще одного острого переутомления.
Там, где облупленная лютеранская церковь, около которой по утрам домашние работницы прогуливают ребятишек и собак (видишь, я не настолько сумасшедший, чтобы не различить деталей), я обратил внимание на стоящего у ограды человека. Человек имел синие очки, воротник легкого пальто был поднят и скрывал нижнюю часть лица. Одной рукой человек обнимал прижавшегося к нему мальчика (худенькие плечики мальчика тряслись, было холодно, и пронзительный ветер шевелил ветхую одежду ребенка), в другой руке человек держал фуражку для милостыни. Я посмотрел на лысую голову и услышал тоскливые слова:
— Подайте, будьте великодушны.
Голос был мне знаком.
— Георгий Георгиевич! — сказал я, подходя к нему. — Георгий Георгиевич, хотя вы и в синих очках, скрывающих вашу теперешнюю профессию, но я вас узнал.
Георгий Георгиевич оторвал от себя Андрюшу, и кадык его затрясся от невысказанных слов.
— Георгий Георгиевич, — продолжал я, смотря на его лысину. — Теперь я раскрыл вашу тайну!
Он мне ответил упавше:
— Товарищ Рубаковский!
Но я остановил его:
— Нет!
Тогда он схватил за руку Андрюшу и шепнул ему:
— Проси!
Тот, как и отец, пролепетал:
— Товарищ Рубаковский! У нас отнимут паспорт… Товарищ Рубаковский!
…Ты помнишь этот эпизод? Это было перед самым отступлением Врангеля. В штаб привели белогвардейца. Это был офицер-дроздовец, и на его погонах был черный череп (таких мы сразу пускали в расход). Начштаба хотел выпытать сведения о расположении неприятельских сил, и потому офицер «до особого распоряжения» оставался под караулом. Ты и начштаба задавали ряд вопросов, а офицер нагло смеялся вам в глаза — офицер видел смерть, и нервы его притупились, он знал свой конец и бравировал им. Начштаба нервно играл наганом, он три дня не спал, и наглость офицера раздражала его. Жилы на лбу надулись, и когда офицер, засмеявшись, бросил фразу: «Мы раскатаем через три дня всю красную нечисть!» — начштаба поднял наган, он искал выхода своему раздражению, все присутствующие застыли — сейчас начштаба убьет офицера. На скамье сидела кошка, и выстрел прорезал ее шкуру. Кошка кричала, она кричала, как человек, она разевала рот, и ее лапы выпускали когти. И вот офицер не выдержал и попросил:
— Ради Бога, докончите животное!
Этот офицер был мерзавец, расстреливающий пленных. Один перебежчик рассказывал, как дроздовец вышибал зубы при допросах, а вот крика кошки не мог выдержать.
Андрюшин голос: «Товарищ Рубаковский!» — разбил мои нервы, я смеялся, я смеялся в лицо графа и его ублюдка, а они стояли передо мной и ждали решения.
Мне доставило удовольствие вынуть из кармана пять рублей и положить шуршащую бумажку в руку Георгия Георгиевича. Я сказал:
— Я молчу!
И Георгий Георгиевич, прижав фуражку к сердцу, театрально раскланялся (а на глазах топорщились слезы):
— Товарищ Рубаковский, вы сделали доброе дело, и Нина этого не забудет.
Я прикрикнул:
— Ты не имеешь права произносить ее имя.
И он, покраснев, еще раз поклонился:
— Извините.
Целый день я шатался по городу. Заходил в пивные и спрашивал своих случайных собутыльников:
— Жалость — это правый загиб или левый уклон?
Они шарахались от меня, а я смеялся.
Я смеялся до самого вечера, пока не зашел в последнюю пивную на Арбате. Там я встретил Петра Семеновича, обиженно спросившего:
— За что вы разбили мою балалайку?
