Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета

вглядывается с беспокойством в трогательное явление; Фекла таскает на телегу узелки, подушки и скрыпки бывшего постояльца и также готова, за компанию, прослезиться. Иные уверяют, что в лице русской крестьянской девушки нельзя найти ни одной общей, народной черты, как мы находим, например, в девушках Германии, Франции, Италии. Общей черты может быть и нет; но у девушек наших одно общее лицо: оно печется блином – круглое, пухлое, мягкое, пригорелое, масляное, горячее; все принадлежности этого лица выпечены не во всем явственно, сливаются и заплывают. Добродушная Фекла по крайней мере принадлежала к этому разряду красавиц, и когда она плакала, то это заметно было потому только, что по щекам струились капли воды. Ломовой извощик, подхвативший чемоданчик молодого барина, не разделяет этого общего трогательного чувства. Взглянув ему в лицо – если это позволительно назвать лицом – мы должны убедиться, что его может трогать только то, что подпирает бока снутри или снаружи, то есть хлеб, щи, гречневая каша и дубина. Все остальное не касается его, а следовательно, и никаким образом не может его трогать; истина математическая. Сам Христинька является здесь опрятно одетым и успел уже кое-чем обзавестись.

Но что же такое выдумал Христиан Христианович и куда и зачем он перебрался? Да он, оперившись теперь, вышедши из-под опеки метлы и голика, торопился выпорхнуть на белый свет, порыскать на свободе, пожить на свою руку; Христиану казалось, что весь свет ожидает с нетерпением, скоро ли выступит на поприще жизни Виольдамур? что весь свет готов встретить его – руки, сердце и двери настежь. Счастливое, независимое положение, к которому Христинька еще не привык, родило тысячу блестящих надежд в голове гения, который, чувствуя несовершенство свое, созерцал в себе, однако же, способности и творческое могущество знаменитейших художников всех времен. Все, что он слышал, видел и чувствовал в родительском доме своем, все, что читал урывками, пробудилось в нем теперь, после тяжкой неволи, с новою силой; уверенность в свою моготу и способности, надежды на славу и знаменитость – все это взроилось в голове его и бродило хаосом вместе с недозрелыми мнениями, суждениями и оценкой всех живых и отживших однородных ему художников. У старика Виольдамура собирались, бывало, приятели, судили и рядили о музыке, о Гайдне, Бахе, Моцарте: все это теребилось в голове доморощенного гения и оставило там какой-то мутный, неопределенный осадок; а несколько журналов наших с резкими, решительными суждениями, прочитанных от нечего делать в продолжении жительства у Ивана Ивановича, сбили Христиана вовсе с толку и дали ему ту же самую резкость в суждениях, ту же самонадеянность всезнайки, которая тем опаснее и разительнее, чем она поверхностнее.

– – Переберусь куда-нибудь в самую глушь столицы,- говорил про себя Христиан, – запрусь на целый год, ни души к себе не пущу и сам ни на кого глядеть не стану: буду жить с одним Аршетом и полным оркестром музыкальных инструментов. Там я, расписав дни и часы, утону в целом море звуков, буду изучать все инструменты, начиная от фортепиан, скрыпки и флейты и до тарелок и треугольника; изучу всех великих музыкальных писателей и сочинителей, все школы, изучу основательно генерал-бас, контрапункт, все знаменитые творения итальянских и немецких художников, и выйду из конурки своей и покажусь на свете не прежде, как когда свет что-нибудь обо мне услышит: о, тогда найдут Христиана Христиановича и на Песках, отыщут его и в Малой Болотной и на Калашниковой пристани! В своей земле никто пророком не бывал; пусть услышат обо мне прежде на чужбине.

Под этой чужбиной, как видно, Христинька разумел Рождественскую часть северной столицы нашей, потому что там, в глуши, отыскал он себе вышку в две комнатки, в которых предполагал развить и обработать дар свой, на удивленье целому свету. Впрочем, у него было также какое-то темное намерение поискать со временем счастья за границей и там прославиться. Несколько дней сряду Христиан бегал в Ниренбергские лавки, выбрал инструментов на целый оркестр, истратил много денег и, наконец, отправился в путь.

Ломовой извощик ехал ослиным шагом с Крестовского перевозу до новой квартиры Виольдамура почти целые сутки, и уж поэтому Христинька, провожая добро свое пешком, вправе был полагать, что он перебирается на чужбину.

От Крестовского перевозу до конца Малой Болотной целое путешествие, и Христинька успел во время похода своего на чужбину передумать и перемечтать о многом. От места жительства своего шел он, заложив руки назад, приклонив голову и рассчитывая все затруднения, которые его ожидают. Трудно, думал он, достигнуть до художественного мастерства, особенно в наше время, где требования довольно велики, трудно изучить и один инструмент – а меня ждут их двадцать, потому что тот только артист велик в моих глазах, который одинаково коротко знаком с целым оркестром. Трудно – это правда; но как же знать, сколько надо мне сил и способностей? – если я чувствую назначение свое, то и должен за него взяться скрепя сердце, с надеждой и уверенностию. Год времени – это много – нет, это мало: в год не много успеешь сделать; учатся и по пяти, шести лет и успевают плохо.- Но это опять-таки зависит от способностей, от охоты и старанья; начало сделано, многие уже удивлялись успехам моим и ныне – а я еще молод.- Аршет, иси! {(отфр. ici – сюда ко мне! ).} куда занесся.- Но еще труднее сделаться известным, прославиться в своем художестве – если нет ни друзей, ни покровителей. Старые парики, которые сидят и пилят за хлеб насущный день-деньской от семи до одиннадцати, не понимают, не смыслят истинной музыки – они не в состоянии ни постичь, ни оценить самобытное дарование; это так – но все- таки дело в моих руках; я отдамся на суд общества; толпу надобно изумить; если заахают все, тогда оценят меня поневоле, и зависть умолкнет.- Но ведь и отец мой был камер-музыкантом, и он всю жизнь свою играл в оркестре и был сыт и доволен судьбой – да еще и мне оставил довольно… все так, конечно, да что же из этого следует? Он был уже стар, человек прошлого веку, не подвигался вперед; я, напротив, молод и свеж, способностей у меня бездна, я усвою себе все, чем гордится наш век… и… превзойду, может быть, всех современников, шагну еще за полвека вперед. Как знать, чего не знаешь? каждый гений велик по-своему; Гайдн и Бах велики, но они ведь такие же люди, как и я!

Ломовой извощик выехал в это время на петербургскую крепостную площадь. Христинька оглянулся, ободрился, заложил руки в карманы и приподнял голову. На свете простору много, подумал он: умей только проложить себе дорогу. И деревянная, рыхлая лачужка эта, и золотая игла на крепости – все дело рук человеческих: и то здание, и это здание. И Шпор и Родде скрыпачи, и Иван Иванович мой говорит, что играл когда-то на скрыпке, да забыл. Шести часов сна довольно; два часа отдыху, на обед, на чай – остается шестнадцать рабочих часов в сутки; по два часа на инструмент – осемь инструментов в день перебывает в руках – набьешь пальцы поневоле: это даст игре моей беглость, верность, твердость; а жизнь этому всему дает душа – и она-то и есть во мне,- это я чувствую, знаю! Аршет! назад! Чего заглядываешь в подворотни!

Ломовой своротил на Троицкий мост, и доски дрожали под ногами Христиана. Как человек, однако ж, легкомыслен, подумал он; почти во всякую минуту мы на два пальца от гибели – и продолжаем спокойно путь свой, ничего не замечая. Вот, проломись одна только доска,- и… Аршет! назад!.. и Виольдамур не угрожает никому более соперничеством – разве природа, в которую должны возвратиться все способности и дарования, вся душа человека, когда труп его предается тлению – разве природа соберет опять снова дары эти и сосредоточит их в новом существе? А почему ж не так? Может быть, и во мне скрывается теперь духовная часть Гайдна, Баха, Моцарта? Посмотрим… Аршет, иси! чего в воду глядишь? Свалишься, дурак, так потонешь… Выборгскую сторону я не люблю, сказал Христиан, взглянув налево через Неву, на огромные желтые строения: она вся застроена госпиталями.

Выехали на середину моста: широкая, раздольная Нева, великолепный противоположный берег, уставленный огромными каменными зданиями, и общая жизнь, движение пробудили мечтателя; он забыл, куда и зачем идет, забыл, что пошел в конвой за чемоданом своим, немым, до времени, оркестром, и стал летать мыслями по поднебесью. То ему казалось тесно в Питере, то широко и свободно, и простору на все четыре стороны вволю. Прогулка эта, однако ж, заставила желудок Христиана Христиановича доложить о себе; купив на мосту свежую сайку, он поделился братски с Аршетом и, оглядываясь кругом, продолжал, закусывая сайкой, мечтать. Заговорят и в этих каменных зданиях, подумал он – и, может быть, далее, туда, по Дворцовой, по Английской набережной: заговорят, может быть, со временем о русском художнике, который родился и вырос в Питере, а прославился в Вене, Париже, Лондоне. В Питере о нем никто ничего не знал и не слыхал: вышел он из потемков, да вышел на свет. Тогда станут припоминать, что был-де когда-то камер-музыкант Виольдамур, так уж не сын ли это его? да, сын; и сын прославит и себя и отца, и отечество свое – и два государства будут спорить о том, чей этот Виольдамур? Отец его родом из