городским видом и манерами. Молодые парни, участники состязаний, старались блеснуть перед ней ловкостью. Некоторые же говорили, что не стоит зариться на чужую содержанку.
Словом, на состязаниях царило буйное веселье. Победителей награждали громом аплодисментов, сотрясавших сухой воздух. Никто не мог усидеть дома.
Нинъэмон в это время был увлечён игрой в кости. Он попался на удочку партнёров, вначале нарочно проигравших ему, и втянулся в игру. Чем больше он входил в азарт, тем больше проигрывал, и чем больше проигрывал, тем больше входил в азарт. Давно уже уплыли деньги от продажи льна. И всё же он решил ни за что не продавать лошадь. У него ещё оставался овёс. Правда, овёс ещё на корню был законтрактован конторой фермы, которая затем поставляла его продовольственно-фуражному управлению армии. Крестьянам это казалось выгоднее, чем, конкурируя друг с другом, продавать овёс местным торговцам. Но разве могли торговцы отнестись равнодушно к этому бойкоту? Они побывали в каждом крестьянском дворе, обещая за овёс цену куда более высокую, чем давало армейское интендантство. От них крестьяне узнали, что деньги из интендантства поступают сначала в контору и что контора, прежде чем выплатить их крестьянам, удерживает арендную плату. И для помещика и для конторы это очень удобно.
Нинъэмон пока не собирался платить за аренду участка и без долгих разговоров принял твёрдое решение. Воспользовавшись тем, что внимание односельчан отвлечено состязаниями, он договорился с торговцами и сбыл им весь овёс.
После этого он пошёл на скачки. Ведь там должна была участвовать и его лошадь. Нинъэмон славился как искусный наездник на лошади без седла. Настал его черёд, и он выехал на поле. Зрители всячески выражали свой восторг. По их мнению, лошадь Нинъэмона была лучшей. Одобрительный шёпот и восторженные взгляды привели Нинъэмона в отличное расположение духа. «Непременно выиграю», — подумал он.
Шесть лошадей вышли на старт. Флажок поднялся и опустился, но Нинъэмон нарочно медлил. Он вёл свою лошадь умеренной рысью, слегка натягивая поводья и стараясь держаться внутренней стороны круга. От ветра, который сыпал пылью в его разгорячённое лицо, захватывало дыхание, но это было даже приятно. Пройдя почти восемь десятых круга, Нинъэмон слегка ослабил поводья. Лошадь почувствовала свободу и рванулась вперёд. Он не отрывал глаз от впереди идущего всадника и, подбадривая лошадь криками и кнутом, постепенно догнал его. Уже был близок финиш. Нинъэмон, войдя в азарт, защёлкал кнутом. Вот морда его лошади поравнялась с крупом лошади соперника, расстояние между ними всё сокращалось. До слуха Нинъэмона отчётливо донёсся одобрительный рёв возбуждённой толпы. «Ну, ещё немножко!» — в нетерпении думал он.
И тут случилось непоправимое. Дети помещика, игравшие возле устроенного для него возвышения, вдруг вышли на поле. Дочь Касаи, не помня себя, побежала к ним с криком: «Осторожно!» Все судорожно глотнули слюну. В это мгновение лошадь соперника, вспугнутая, видимо, ярким платьем девушки, шарахнулась в сторону и оказалась Прямо перед лошадью Нинъэмона. Нинъэмона подбросило в воздух, и в ту же секунду он покатился по земле, но быстро вскочил и подбежал к своей лошади, которая попыталась подняться, опираясь на задние ноги, по снова упала. Зрители устремились на поле, окружили Нинъэмона.
У лошади были сломаны передние ноги. Растерянный Нинъэмон обвёл отсутствующим взглядом обступивших его людей. Что он мог сделать?
Заметив в толпе кузнеца, кое-что смыслившего и в коновальстве, Нинъэмон пришёл наконец в себя и обратился к нему за помощью, после чего уныло побрёл прочь. Он плохо соображал, что происходит вокруг, и шёл сквозь расступавшуюся перед ним толпу, как лунатик. Дойдя до угла, где находилась контора, он, в порыве слепой злости, схватил с земли горсть камней и запустил ими в застеклённую дверь полетели осколки, и словно откуда-то издалека до него донёсся звон разбитого стекла. Однако Нинъэмон медленно прошёл мимо.
Очнувшись, он обнаружил, что сидит на берегу Сирибэси, несущей свои воды мимо горы Комбудакэ, и рассеянно смотрит на её поверхность, подёрнутую лёгкой рябью. Перед ним струился нескончаемый прозрачный поток с маленькими воронками водоворотов, которые то появлялись, то исчезали. Он сидел неподвижно, созерцая эту игру вод, и, в памяти его, словно что-то очень далёкое, всплывали последние события. Всё оживало в его сознании последовательно и чётко; и всё же казалось, будто всё это случилось не с ним, а с кем-то другим. Но стоило ему дойти до того момента, когда он упал с лошади, как нить воспоминаний неожиданно обрывалась. Снова и снова он упорно перебирал в памяти всё сначала, пытаясь припомнить, что было дальше. «Дочь Касаи… дочь Касаи… что же такое было с дочерью Касаи?.. — спрашивал он себя. Глаза его постепенно тускнели. — Дочь Касаи… Касаи… Да, Касаи — вот кто искалечил мою лошадь». Но даже Касаи представлялся сейчас Нинъэмону человеком далёким, почти незнакомым. Во всяком случае, мысли о нём не могли вывести Нинъэмона из оцепенения. Веки отяжелели, и он погрузился в глубокий сон.
Выло уже далеко за полночь, когда Нинъэмон приплёлся домой. Ещё не войдя в хижину, он ощутил резкий запах карболки. И это вернуло его к действительности. Он с удивлением оглядел свою лачугу, будто увидел её впервые. Безразличие сменилось нервным возбуждением, и он теперь остро воспринимал каждую мелочь. Запах карболки напомнил о смерти сына. Не стряслось ли какой беды и с женой? Он стал искать её за погасшим очагом, шаря руками в кромешной тьме. Жена проснулась и заворочалась на своей убогой постели.
— Где это ты пропадал до этих пор? Лошадь соседи привели. Беда какая приключилась! — проговорила жена отчётливым, совсем не сонным голосом. Глаза Нинъэмона уже привыкли к темноте, он разглядел в углу хижины лошадь. Чтобы она не опиралась на передние ноги, под брюхо подложили циновки и подвязали её к балке. Коленные чашечки были туго обмотаны тряпками, резко белевшими в темноте. И это сразу бросилось в глаза Нинъэмону. Не снимая сандалий, он устало опустился, на пол перед холодным очагом, уронив голову на руки. Лошадь стояла тихо, не шевелясь. Тишину в хижине нарушал лишь писк комаров, такой слабый, что казалось, это сам воздух шепчет что-то. До бола стиснув руки, лежавшие на коленях, Нинъэмон сидел неподвижно, спать ему не хотелось. Казалось, будто лошадь и Нинъэмон полны сочувствия и жалости друг к другу.
Однако уже на следующий день Нинъэмон оправился от удара и стал по-прежнему резким и неуступчивым. Он поехал в город, продал плуг. Взял в кредит в хлебной лавке зерна и бобов, сказав, что контора после того, как продаст овёс, оплатит его долг. Затем Нинъэмон нанял телегу, отправил зерно и бобы домой, а сам пошёл играть в карты.
Вечером того дня, когда происходили скачки, важное событие взбудоражило весь городок. Дочь Касаи не вернулась в дом господина Мацукава. Вначале никто не придал этому значения. В летние вечера парни и девушки нередко прятались в рощах и густых зарослях на полях. Но когда наступила глубокая ночь, решили всё же узнать, нет ли её в доме отца. Однако и там девушки не оказалось. Прибежал встревоженный Касаи. Обыскать обширные поля и множество холмов казалось невозможным. Но чуть забрезжил рассвет, жители деревни всё же отправились на поиски. Девушку нашли лежащей без памяти в лесу, в балке у реки. Придя в себя, она рассказала, что какой-то огромный детина силой затащил её туда и надругался над нею. Касаи в раздумье чуть склонил голову набок и пробормотал: «Хироока», Кто-то видел, как Хироока разбил стёкла в конторе.
Розыск преступника начался в полной тайне, с небывалой для деревни тщательностью. Мацукава даже пообещал щедрое вознаграждение. И хотя напасть на след виновного не удавалось, все подозревали Хироока. Разве не он твердил, будто Касаи убил его ребёнка? А из-за кого, как не из-за дочери Касяи лошадь Хироока сломала ноги? Было уже около десяти вечера, когда кузнец привёл лошадь к Хироока, а тот всё не возвращался. И в деревне никто его не видел. Он даже не зашёл в игорный дом. Словом, все факты были против Нинъэмона, однако прямых доказательств его виновности не нашли.
Прошло лето. Наступило время уборки, и снова зарядили дожди. Негде было сушить зерно, и урожай, доставшийся таким трудом, обречён был на гибель. Арендаторы пришли было в контору просить о снижении арендной платы, но их и слушать никто не стал. Арендную плату удержали из тех денег, которые им причитались за проданный овёс. Где уж тут было думать о семенах на следующую весну, если многие крестьяне не могли даже запастись пропитанием на зиму.
Один лишь Нинъэмон не внёс ни гроша в счёт арендной платы. Буквально ни гроша, не говоря уже о том, что он нарушил договор с конторой о продаже овса. Напрасно уговаривал его управляющий заплатить
