— Как не знаете? — пугаясь, спросил Рылеев.
— А так и не знаю. Не сказались, а я им человек чужой, не моя болезнь.
— Как не знаете? — тихо повторил Рылеев, и все всколыхнулось в нем. — Всякая хозяйка это знает, а вы не знаете.
— Да, не знаю, — проворно и, как показалось Рылееву, торжествующе сказала старуха. — А у меня живет подруга ихняя — может, знаете? — Павлинова, вместе они и столовались; тай зайдите, может, ее спросите.
«Все разъехалось», — с досадой и острой тревогой подумал Рылеев. Показалось ему теперь, что так же далек он от Лизы, как три дня назад. Покраснев от неожиданности, Рылеев сказал:
— А что ж, зайду к этой Павлиновой. Проводите меня.
Он пошел за старухой, шагая через ступеньку.
«Какая это Павлинова? Может, Лиза все рассказала ей», — думал Рылеев и густо вспыхнул. Но смущение длилось один момент: входя в прихожую, он был уже скрытным, владеющим собой и холодно степенным в разговоре. Это произошло от сильного внутреннего напряжения.
— Тут вот, — сказала старуха, тыча рукой в дверь, — тут они живут, Павлинова, — стукнитесь.
Рылеев, прислушавшись, постучал, а внутри поспешно отозвались: «Можно». Старуха, вытирая руки о передник и оглядываясь на ноги Рылеева, ушла. Рылеев открыл дверь, вошел и увидел перед собой высокую, с простонародным лицом женщину. Серые ее глаза, однако, спокойной внимательностью своей обличали интеллигентную горожанку.
— Извините, пожалуйста, — сказал Рылеев, — я разыскиваю адрес своей знакомой, Лизаветы Авдеевны. Может, вы знаете?
Чувствуя, что подозрительно комкает речь и надо говорить подробнее, он поправился:
— Мне сказала, должно быть, ваша хозяйка, старуха, тут внизу. Вы, что ли, коротко с ней знакомы были? Так вот, пожалуйста. Позвольте представиться: Рылеев.
— А я — Павлинова, — сказала женщина и замолчала, пристально смотря в лицо посетителя.
«Как долго смотрит на меня. Наверное, все знает и теперь рассматривает», — с тоской подумал Рылеев. «Перестань глазеть!» — мысленно закричал он, а вслух сказал:
— Очень прошу вас сообщить.
— Да я не знаю ее адреса, — натянуто произнесла женщина. — Не знаю, не знаю.
Снова, как на крыльце внизу, Рылеев испытал противное ощущение нудной оторванности.
После такого ответа, разумеется, следовало извиниться еще раз и уйти, но он стоял и ждал, сам не зная чего, бегая глазами по углам комнаты. Она пестрела дешевыми обоями, было в ней много аккуратно разложенных книг, по стенам — открыток, и веяло скучной трудовой жизнью.
— А может быть, знаете? — подумав, спросил Рылеев.
Логика положения была за то, что эта женщина знает, но не желает сказать.
— Нет, повторяю вам.
— Нет, знаете, — твердо сказал Рылеев. Павлинова, слегка покраснев, нетерпеливо пошевелила рукой, глаза ее взглянули на Рылеева без смущения, раздумчиво, и по этому взгляду, а в особенности по тому, что сам хотел этого, Рылеев сразу, инстинктом угадал, что Павлинова не только знает, где Лиза, а знает, кто такой Рылеев, его положение и не сочувствует Лизе; но ему было уже все равно, что подумают о нем.
Шагнув вперед, он сказал:
— Вы знаете. Скажите, пожалуйста.
— Какое вы имеете право?.. — спокойно начала Павлинова, но, заметив, что Рылеев бледен и не в себе, вздохнула, опустила голову и прибавила: — Я знаю, правда, но вам не скажу.
— Почему? — раздражаясь, спросил Рылеев. — Какой же смысл?
— Лиза просила не говорить вам.
— Я все-таки прошу вас.
— Нет, извините.
Оба были взволнованы и то прямо, твердо смотрели друг другу в глаза, то отводили их. Прошло несколько секунд тяжелого молчания.
— Ну, так вот же, — глухо сказал Рылеев, — ради вашей матери…
Дальше он не мог ничего сказать. Горе, злоба и слезы давили его. Женщина еще раз внимательно остановила свои серые равнодушные глаза на Рылееве, губы ее дрогнули не то усмешкой, не то гримасой.
— Ну, — сказала она лениво и запинаясь, — я вам скажу. Знаете село Крестцы? Вот там. Там живет мужик Аверьянов, запишите: у кузницы, — у него и живет она на квартире.
Рылеев глубоко вздохнул. Ему не пришло даже в голову спросить, где это село и сколько до него верст. Сказанное Павлиновой без записи отпечаталось в его мозгу. По голосу Павлиновой было видно, что выдать секрет ей неприятно, но любопытно, как всякому, имеющему возможность повернуть хотя бы на вершок колесо чужой жизни.
— Спасибо, спасибо вам! — горячо сказал Рылеев и, взяв руку Павлиновой, пожал ее. — Пожалуйста, извините меня.
Узнав, что было ему нужно, он чувствовал теперь стыд за то, что выдал себя; но со стороны этого не было заметно, а казалось, что человек настойчив и странен. Поклонившись еще раз, Рылеев вышел на улицу, вспомнил, что в конце разговора Павлинова принужденно улыбнулась, и ужаснулся тому, что не в состоянии подойти к Лизе сам, что тут мешаются и будут мешаться чужие люди.
«Что же значит все это? — растерянно спрашивал себя Рылеев, выходя к рынку. — Почему село, Павлинова и что от меня скрывают?» — Глубокий тормоз неожиданностей топил все его планы и ожидания. Построив несколько бессмысленных, невероятных догадок, Рылеев усмехнулся, захотел есть и, поравнявшись с галдящей у дверей трактира кучкой мастеровых, вошел в заведение.
Едкая вонь щипала глаза; пахло кухонным чадом; у стойки мужики ковыряли пальцами в соусниках. Постояв, Рылеев из чувства брезгливости хотел уйти, но, подумав, сел к столику. Глубокая рассеянность овладела им. Сев, он тотчас же перестал и брезговать и удивляться себе, зашедшему в простонародный трактир.
— Что изволите заказать? — отвыкшим от подобострастия голосом, но тонно спросил половой.
— Суп, щей там… жаркое. И водки, — поспешно прибавил Рылеев, — немного.
— Графинчик возьмете?
— Ну, графинчик.
Он принялся есть, жадно, торопливо, глотая куски, а перед едой выпил три рюмки. Ударило в голову, стало немного терпимее. Когда заиграл оркестрион, Рылеев стал напряженно думать о будущем, почувствовал, как любима, враждебна, мила и далека теперь ему Лиза, и испытал ощущение, похожее на то, что чувствует нетрусливый путник, подъезжая на бойких лошадях к темнеющему ухабу. Хотя Рылеев и понимал, что это не что иное, как возбуждающее действие хмеля, все-таки ему было приятно чувствовать себя готовым на все. Он не замечал, что он действительно не совсем тот Рылеев, который аккуратно придумывал жизнь, сидя в библиотеке, но разница была еще так ничтожна, как между обрезанным и разорванным по сгибу листом бумаги. Неизвестность сосала его, хотя многое верно понималось им инстинктивно, но понимание это не переводилось ни на слова, ни на представления — род болезненного предчувствия; так иногда приведенный с завязанными глазами человек знает, есть кто или нет возле него.
Задумавшийся Рылеев очнулся, посмотрел вокруг; посетители не обращали уже на него внимания, машина гремела.
— Что это играют? — спросил Рылеев.
— Польку-мазурку, — сказал половой, отыскал глазами на столе рылеевский рубль, брякнул сдачей и отошел.
Рылеев вышел.
У печи, покрывшись, несмотря на духоту, тулупом, храпел на лавке ямщик; чернявая баба мыла квашню, а с улицы неслись плаксивые голоса мальчишек, играющих в бабки. Рылеев хлопнул дверью; баба
