Чтобы отпраздновать «освобождение», на поле для скачек созвали колоссальное собрание, куда опять же обязаны были явиться все горожане. После собрания толпа пошла по Главной улице, неся сотни транспарантов и плакатов с изображениями Сталина и Мао Цзэдуна. Внезапно разразилась ужасная гроза, и демонстранты промокли до нитки, а поспешно нарисованные лица Мао Цзэдуна и Сталина смыло с плакатов потоками воды.
Чтобы защитить революцию, городскую милицию сперва обезоружили, а затем реорганизовали в новый отряд — настоящую маленькую армию, в которую обязали вступить всех молодых людей города. Многие девушки, не желая казаться хуже и проникнувшись новой идеей равенства полов, тоже надевали синие солдатские униформы, срезали волосы и становились солдатами, деля казармы и обедая за одним столом с мужчинами. Ни о каком аморальном поведении, однако, не могло быть и речи — большевики запретили любовь заодно с вином и изысканной едой. Новых рекрутов кормили очень плохо и скудно, а чтобы те не начали роптать, офицеры питались вместе со своими подчиненными. С деревенскими простаками эта стратегия работала прекрасно, однако прочих им обвести вокруг пальца не удалось. Офицеры были членами исполнительного комитета, собрания которого всегда проходили глубокой ночью и отнюдь не на пустой желудок — к решению вопросов они приступали после роскошного ужина, сопровождавшегося вином, а то и опиумом.
В рекруты угодили многие из моих деревенских друзей; часто, улучив момент, они прокрадывались ко мне в дом через заднюю дверь, которая выходила на ту сторону холма, где стояли казармы. Они были голодны как волки, так что мы постоянно держали в доме запас еды, чтобы их кормить — наваристый суп или жирную свинину с рисом. Денег у них не было вовсе, так что я часто ссужал им небольшие суммы, чтобы они могли купить себе хотя бы сигарет.
Через три дня после освободительного парада в Ли-цзян прилетел нанятым самолетом доктор Рок, время от времени посещавший город. Не имея возможности предупредить его заранее о политических переменах, я встретил его словами «Добро пожаловать в коммунистический рай!», отчего у него едва не подкосились колени. Обошлись с ним любезно: хотя багаж его подвергся обыску, деньги, бывшие у него с собой, конфисковывать не стали. Мы переночевали в деревне неподалеку от аэропорта и отправились в город утром следующего дня. В новой обстановке мы ощущали себя лишними и встречались почти каждый день, обмениваясь последними новостями.
Жизнь в Лицзяне изменилась почти до неузнаваемости. Ежедневно по городу маршировали мальчики и девочки, постоянно распевая мелодию марша «Тело Джона Брауна» и гимны во славу Мао Цзэдуна. Старые насийские танцы были запрещены — их сменили новые, коммунистические, в которых не было ни складу ни ладу. Многие горожане начали носить синие униформы. Наемный труд был отменен, и крестьянам приходилось работать коллективно. После работы они, усталые и сонные, должны были выслушивать бесконечные пропагандистские выступления на ежедневных собраниях, а затем еще и танцевать обязательные коммунистические танцы. Есть курятину и свинину и пить вино запрещалось, за исключением особых случаев. Бедным крестьянам стало некому продавать в городе яйца, птицу и свинину — даже дрова почти никто не покупал. Вместо того чтобы продать свой товар и заработать денег на неотложные нужды, они возвращались теперь домой с пустыми карманами.
В то время в Лицзяне находилась группа совершенно нищих мальчиков из Лодяня, обычно приходивших в город, чтобы наняться на сезонную работу в поле. По новым правилам нанимать их было нельзя — это называлось «эксплуатация чужого труда». Они оказались в отчаянном положении и голодали на улице, не имея ни денег, ни еды — ничего, кроме надетых на них лохмотьев. Смотреть, как они страдают и мучаются, было невыносимо, так что я позвал их всех к себе в дом на несколько дней, накормил их, выдал им кое-какую одежду и снабдил деньгами на дорогу обратно в Лодянь.
В городе постоянно происходили аресты — людей забирали поздней ночью по указаниям страшного исполнительного комитета — и секретные казни. Я слышал, что одного старика в деревне Боасы расстреляла команда, во главе которой стоял его собственный сын.
Местных торговцев обложили «штрафами», и им пришлось выплачивать исполнительному комитету тысячи долларов. Размеры «штрафов», или «взносов», определялись в индивидуальном порядке, и комитет намекал, что эти выплаты не будут последними. Неплатежи карались арестом виновника, за которым могла рано или поздно последовать и казнь. Многие купцы уже сидели под арестом и ожидали, когда их «пустят в расход»; то же грозило и членам магистрата. Закоренелые курильщики опиума и старейшины либо угодили в тюрьму, либо смогли выкупить свою свободу, заплатив еще более сногсшибательные «штрафы». Местная золотая молодежь пополнила ряды милиции и вынуждена была проходить боевую подготовку и маршировать на почти пустой желудок. Все они в прошлом курили опиум, так что можно представить себе, какие страдания они теперь испытывали.
Шаманов объявили вне закона, и многие из них теперь жили в страхе, со дня на день ожидая, что их схватят и казнят. Монастыри были осквернены, изображения и бесценные танка сожжены или разбиты, сутры уничтожены, ламы арестованы либо разогнаны. Большевики провозгласили, что в монастырских зданиях в будущем откроются народные школы, как будто для этого не нашлось бы других построек. Храм бога Саддока также был осквернен, все его внутреннее убранство разбито. Афоризм Ленина «Религия — опиум для народа», похоже, претворялся в Лицзяне в жизнь еще ревностнее, нежели до того в России.
В один прекрасный день у моих ворот объявились новые чиновники, которые, не церемонясь, конфисковали у меня все машины и инструменты, полученные из Америки в качестве подарка нашему кооперативному движению. У меня отобрали также все конторские книги и расписки за ссуды, выданные нами различным кооперативам. Впоследствии они направились непосредственно в эти кооперативы и реквизировали у них вязальные и швейные машины, которые я перед тем официально продал им от имени нашей конторы. Я попытался выяснить, какова причина таких крутых и внезапных мер. «Все это теперь принадлежит народу, — заявили мне чиновники. — Мы создадим собственные народные кооперативы колоссального масштаба. Там, где в вашем кооперативе было тридцать человек, в нашем будет три тысячи». Что можно было возразить на такой абсурдный с экономической точки зрения проект? Я попытался указать им на то, что нынешние кооперативы тоже создавались народом и были народными и что машины и инструменты тоже предназначались для народа. Но никто не обратил на мои слова внимания. Двое большевиков с глазами, блестящими от жадности, порывались обыскать мои личные комнаты и реквизировать мой запас медикаментов. Другие — возможно, не до конца утратившие совесть, — отговорили их. Я сказал им, чтобы они ни в чем себя не ограничивали и брали все, что им заблагорассудится, включая мои личные вещи.
После вышеописанных происшествий и нескольких замечаний малайских членов исполнительного комитета, долетевших до моих ушей — они отзывались обо мне как об «агенте западного империализма», — я наконец решил, что пора уезжать из Лицзяна, и как можно скорее, пока из Пекина не прибыли советские наставники и профессионалы из ОГПУ. Я обсудил свой план с доктором Роком, который и без того собирался уезжать по состоянию здоровья, пока у него была такая возможность. Мы отправились на встречу с исполнительным комитетом, и если у некоторых малайцев и были возражения по поводу нашего отъезда, они были быстро отметены насийскими комитетчиками, чье слово явно имело больший вес. Доктор Рок и я все еще пользовались любовью и уважением лицзянцев, и авторитет наш был достаточно велик. Комитет дал согласие на наш отлет на зафрахтованном самолете, но с условием, что самолет должен доставить из Куньмина несколько тысяч серебряных долларов, которые тамошняя администрация задолжала учителям в Лицзяне. Однако сообщение с Куньмином было прервано, так что доктору Року пришлось отправить гонца в Дали, откуда можно было послать телеграмму. Мы с нетерпением ждали ответа. Наконец стало известно, что самолет за нами прилетит 24 либо 25 июля.
Я никому не говорил, что уезжаю навсегда, — говорил только, что еду в Куньмин за новой партией медикаментов, которую нам прислали из Международного Красного Креста в Чункине. С собой я взял лишь пишущую машинку и чемодан с одеждой да несколько книг. Всю мою библиотеку, виктролу, лекарства и множество других вещей пришлось бросить. Доктор Рок также был вынужден оставить дома немало ценных предметов.
Два дня я ходил по городу, чтобы повидать всех друзей и знакомых и попрощаться с ними. Даже ближайшим друзьям я не говорил, что больше не вернусь, но понимал, что они, будучи людьми неглупыми, догадываются об этом и так. Я немного посидел у старой г-жи Ли. Она сказала мне, что лавка ее совершенно вымерла и чем ей теперь заняться — она не знает. Спиртные напитки запретили, поэтому ни
