шедевр искусства. В общем, смех один, эти Олимпийские игры, чудовищно!
В Барселоне много обманчивого. Готические ворота сооружены в прошлом веке, барочный фасад реконструирован в двадцатых годах. Каталонские архитекторы не столь щепетильны, легкомысленно заимствуя, обменивая и видоизменяя разные стили. Аутентичность означает здесь не упорные поиски чего-то нового в почти истощенной фантазии, а изощренное копание в прошлом. Подобным образом, после многовекового застоя, за минувшее столетие Барселона сумела-таки создать самобытную, впечатляющую архитектуру. Колумб, возвышающийся на высоченной колонне, ненароком стал причиной трагедии этого города. Отправляясь в путешествие, он покинул Барселону в момент расцвета торговли и культуры, однако открытый им континент, до которого было легко добраться из других портов, в одно мгновение лишил Барселону превосходства, и она не смогла воспользоваться плодами испанского возрождения. Поэтому подлинная архитектура эпохи ренессанса и барокко здесь не встречается. Впрочем, город возводит собственные декорации.
Бронзовый палец Колумба бесцельно парит над морем, указывая скорее в направлении Египта, чем Америк. Он повернулся спиной к Новому Свету, а ведь мореплаватель, устремленный вглубь суши, — зрелище жалкое и абсурдное.
Около полудня по безотрадной равнине шествует сюрреалистическая процессия. Ветер с гор поднимает белое облако пыли и сбрасывает его в море красочных многослойных широких юбок. Выстроившись в длинную цепочку, шествующие пробираются по камням и рытвинам голой строительной площадки, граничащей вдалеке с пригородными многоэтажками неимущих. Севильские женщины и девочки облачены в нарядные платья всех цветов радуги, мальчики и мужчины — в строгие черные костюмы и жесткие круглые шляпы. Некоторые из них, как положено, гордо восседают на лошадях. Большинство оставили свои автомобили на гигантской парковочной стоянке. Это четвертый и последний день большого Севильского праздника. Но ведь это же не Севилья.
Участники праздника — севильские гастарбайтеры в Каталонии, а звуки и гирлянды вдалеке, куда они смиренно держат путь, лишь копия их народного праздника. Неспешная процессия минует мальчика, сидящего на обочине дороги. Ему лет семь. Волосы поседели от пыли. Такое впечатление, что он сидит здесь уже несколько дней, без сна, еды и питья. Играет на своем маленьком синтезаторе — вяло и безразлично — только аккорды: С, G, С, G. Его музыку заглушают громоподобные раскаты севильяны, извергающиеся из колонок на праздничной площади.
Равнина уставлена шатрами, образующими улочки. Перекрестки снабжены табличками с названиями улиц родных пенатов участников праздника. На дорогах этого искусственного города многолюдно. Бездна народу безустанно движется в ритме, заразительно отбиваемом ладошками. Хлопают все — от мала до велика. И танцуют. Даже лошади. Между наездниками разгорается борьба — у чьего коня самая красивая поступь. Пьяный всадник в кровь разбивает широкими квадратными стременами бока своего скакуна, который недостаточно высоко поднимает ноги и недостаточно быстро разворачивается.
В тени шатров оборудованы сцены, прогибающиеся под топотом танцующих севильяну. Кто под какой ритм танцует? Тонкий брезент пропускает наружу множество различных мелодий. Музыка из палатки коммунистической партии перемешивается с музыкой демократов.
— У социалистов опять самый скучный стенд, — ворчит толстый коротышка за длинным деревянным столом. Ему снова удалось влезть в его старые узкие севильские брюки, но теперь, когда он сидит, они почти что трещат по швам.
— И самые дорогие закуски! — с пластмассовой тарелкой, наполненной сыром, хлебом и жареной черной кровяной колбасой, подсаживается его жена. Разносят блюдо с креветками, уже довольно долго простоявшее на жаре, и разливают тяжелое вязкое белое вино со вкусом скверного хереса. Теперь понятно, откуда этот тошнотворный запах.
— Хорошенько выпить, — говорит мужчина, — вот в чем секрет. Главное — поднять настроение, а если хватил лишку, то поможет herbabuena.
Он пододвигает к себе бутылку с настойкой мяты, «доброй травы».
— Пара глотков — и ты трезв как стеклышко. Но стоит тебе осознать, что это не Севилья — и рядом не лежала, — приходится по новой заливать в себя вино. Я так давно не был дома, что уж и сам не пойму, по чему скучаю. Они лезут из кожи вон, но все равно это не то, нет… нет…
Он делает внушительный глоток, в два прыжка оказывается у сцены, ждет неслышного мне музыкального знака и включается в танец, безупречно повторяя движения других. Полностью владея собой, он гордо и страстно отплясывает севильяну. Поедая кровяную колбасу, его жена подстегивает его жалобным криком. Под конец, с набитым ртом, она затягивает песню. От неожиданности я не сразу вникаю в смысл слов этой душещипательной мелодии:
Над кладбищем трамонтана совершает чудо. С безоблачного неба на скорбящую семью проливается дождь. Вдова облокотилась на склеп. Ее покойный супруг стоит рядом, прислоненный к стене, в своем гробу. Он ждет своей очереди. Кладбище на Монжуике идиллическое, но переполненное. На каждую семью здесь отводится склеп площадью в один квадратный метр, не больше. Женщина кладет одну руку на гроб. Другой поглаживает деревянную крышку гроба, примерно в том месте, где голова покойного должна была припасть подбородком к груди. Она терпелива. Вся семья наблюдает, как сначала удаляется мраморная эпитафия, затем замковый камень. Один из могильщиков заглядывает в темноту, подзывает второго, и в конце концов, после кратких переговоров, третий вползает на коленях внутрь, покуда из дыры не остаются торчать лишь его стертые подошвы. Затем он выкарабкивается обратно, осторожно, чтобы не удариться головой. Рывком выдергивает старый гроб наружу, с такой силой, что с него слетает крышка. Родственники не двигаются, бесстрастно взирая, как могильщик засучивает рукава клетчатой рубашки, берет кирку и с внезапной мощью ударяет по свинцовой плите, закрывающей тело. Стеклянное окошко, через которое родные обливаясь слезами когда-то прощались с покойным, разбивается. Осколки падают на череп цвета и консистенции жевательного табака. Еще два точных удара, и гроб раскрывается, подобно волшебному ящику фокусника, когда в кульминационный момент трюка все его стенки откидываются. Находящийся там труп скукожился и высох. Лишь лицо вполне сносно сохранило свои обтянутые кожей черты. Перво-наперво берется голова и одним ловким движением забрасывается обратно в склеп. Родственники продолжают умиленно щебетать друг с другом. А что им еще остается? До той поры пока они не в состоянии заплатить за второй склеп, им приходится проявлять покладистость. Они покорно смотрят, как могильщик в клетчатой рубашке поворачивается спиной к склепу и широко расставляет ноги. Затем наклоняется и хватает распластанный перед ним труп за плечи. Машинально просовывает покойника между ногами в склеп, словно ковер. Песок и оставшуюся от трупа труху он скармливает трамонтане. Деревянные обломки старого гроба пинками отшвыривает с дороги. Теперь родственники готовы предаться скорби. Перед склепом возлагается новый покойник. Несколько слов, и гроб очередного члена семьи исчезнет в ненасытной дыре. Родственники выстроились в шеренгу для прощания и сложили руки в молитве, но в их позах сквозит равнодушие. С наигранной беззаботностью они бросают взгляд прямо в вечность. Никто и бровью не ведет, когда раздается хруст, потом еще — покойник не желает пролезать в склеп — и еще раз, когда он наконец оказывается на месте. Они прикидывают, кто именно из присутствующих вскоре расплющит сегодняшнего усопшего и кто кого, спустя время, заставит потесниться. Даже вечный покой и тот здесь не такой, каким его рисует воображение.
Вечером на сцене роскошного оперного Театро дель Лисео Мэрилин Хорн в солидном мужском костюме исполняет арию Танкреда. На улице тем временем все поменялись ролями. Вокруг этой позолоченной бонбоньерки на бульваре Рамбла с наступлением сумерек расхаживают мужчины в нарядных
