напоминаю я.
Проктер Джон, наш единственный сосед, живет в четырех лигах к северу от нас. Он построил свою ферму, как раз когда родились мы с Лу. Навещает нас изредка. Не то чтобы в гости приходит. Он даже с лошади своей, Хоба, не слезает. Останавливается у нашей хижины и всякий раз заводит одно и то же:
— Привет, Уиллем. Как дети? Как дела?
— Все в порядке, Проктер, — отвечает отец. — А ты как?
— Ну, протяну еще немного, — говорит Проктер, приподнимает шляпу и едет себе дальше. А через месяц, глядишь, и снова появится.
Па его недолюбливает. Он этого не говорит, но все равно заметно. Па никогда не приглашает Проктера зайти и выпить по глоточку, посудачить на досуге.
Лу говорит, это из-за шааля. Мы как-то раз спросили Па, что это Проктер все время жует. Так Па напрягся, поначалу не хотел отвечать, но потом все же объяснил. Так мы и узнали, что Проктер жует шааль. Па говорит, это такая отрава для ума и для души, и если вдруг кто нам даст эту гадость попробовать, надо сразу отказаться. Только мы все одно ни с кем не знаемся, так что навряд ли кто предложит.
Лу качает головой.
— Проктер Джон не в счет, — возражает он. — Даже твой Нерон разговорчивее. Знаешь, Саба, если я тут останусь, то или умом тронусь, или убью Па. Мне надо уйти.
Я оборачиваюсь и опускаюсь перед ним на колени.
— Я иду с тобой, — говорю я.
— Ага, — отвечает он. — И Эмми с собой возьмем.
— Нет, ей Па не разрешит. Да она и сама не захочет, — упорствую я.
— Это тебе хочется, чтобы она осталась, — говорит брат. — Нельзя ее здесь оставлять.
— Слушай, а поговори с Па, вдруг он согласится? — предлагаю я. — Вот мы все вместе на новое место и двинем.
— Он не согласится, — отвечает Лу. — Он Ма не оставит.
— Ты чего плетешь? — недоумеваю я. — Ма ведь умерла.
— Понимаешь, они с Ма здесь все вдвоем построили, — объясняет Лу. — Для него Ма все еще жива, все еще здесь. Он не может оставить воспоминания о ней, вот что я имел в виду.
— Но мы-то живы! — возражаю я. — Мы с тобой, ты и я.
— Ага, и Эмми тоже, — согласно кивает он. — Ты же видишь, для него мы будто не существуем. Как пустое место.
Лу задумчиво умолкает.
— Любовь делает тебя слабым, — продолжает он. — От сильной любви все мысли путаются, вон как у Па. Оно кому такое надо? Я так точно никого не полюблю.
Я ничего не говорю. Рисую пальцем круги в пыли. Внутри меня все сжимается, словно кто-то собрал в кулак все мои кишки и крутит.
— А как же я? — спрашиваю я.
— Ты моя сестра, — отвечает Лу. — Это другое.
— А вдруг я умру? — говорю я. — Ты что ж, и скучать по мне не будешь?
— Ага, умрешь ты… Размечталась! — язвит Лу. — Ты ж меня в покое не оставишь, так всю жизнь и ходишь за мной хвостом, с ума сводишь. С самого рождения.
— Потому что выше тебя в округе ничего нет, — смеюсь я. — От тебя тени больше.
— Ты гляди мне! — грозит Лу и тычком опрокидывает меня на спину.
Я пинаю его пяткой.
— Ну, так что? — спрашиваю. — Будешь или как?
— Что? — недоумевает он.
— Скучать по мне? — объясняю я.
— Не болтай ерунды, Саба, — говорит он.
Я сажусь на колени перед ним. Лу смотрит на меня. У него глаза цвета летнего неба. Голубые, как самая чистая вода. Ма всегда говорила, что в таких глазах можно утонуть, как в море.
— Вот я точно буду скучать, — предупреждаю я. — Если ты умрешь, буду так скучать, что руки на себя наложу.
— Не говори глупостей, Саба, — говорит он.
— Обещай мне, — требую я.
— Что? — спрашивает он.
— Что не умрешь, — вздыхаю я.
— Все когда-нибудь умрут, — отвечает Лу.
Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до его татуировки. На правой скуле, у самого глаза, вытатуирована полная луна. У меня такая же. В ночь нашего рождения было полнолуние, такое редко случается в день зимнего солнцеворота. А двойняшки, рожденные под полной луной, да еще в день солнцеворота, — такое бывает еще реже. Па сам сделал нам татуировки, чтобы отметить нашу избранность.
Нам исполнилось восемнадцать. Месяца четыре назад.
— Слушай, а когда мы умрем, то превратимся в звезды, да? — спрашиваю я. — Будем светить вместе?
— Что ты все думаешь об этой чуши? — хмурится брат. — Это все придумки Па.
— Ну, раз ты такой умный, расскажи, что бывает после смерти, — прошу я.
— Не знаю, — отвечает Лу. Он вздыхает и ложится на землю. Смотрит в небо. — Ну, все останавливается. Сердце больше не бьется, не дышишь и просто… уходишь.
— И все? — подначиваю я.
— Да, — кивает он.
— Ерунда какая! — восклицаю я. — Получается, мы тут живем, спим, едим, чиним крышу, а потом все вот так и заканчивается. Чего тогда париться?
— Что ж, так все устроено, — замечает он.
— Слушай, Лу, ты без меня не уйдешь? — спрашиваю я.
— Конечно, нет, — отвечает он. — Даже если б и ушел, ты бы все равно за мной увязалась.
— Я пойду за тобой… куда угодно! — говорю я и корчу дурацкую рожицу, потому что брата это бесит. — На дно озера, на край земли, на луну, на звезды…
— Хватит уже! Айда пускать блинчики! Догоняй! — вопит он и срывается с места.
— Эй, подожди! — ору я вслед.
До кромки воды мы бежим по высохшему дну озера. Бежать далеко, мимо лодки, которую мы с Лу построили давным-давно. Па нам, конечно, помогал. Лодка так и лежит там, где когда-то была береговая линия.
Уже не видно ни хижины, ни Па, ни Эмми. Беспощадное полуденное солнце палит изо всех сил, и я оборачиваю голову шимой. Жалко, что я похожа на Па. Мы оба темноволосые, но светлокожие, на солнце сразу же обгораем, если не прикроемся. А вот Лу пошел в Ма и таких забот не знает.
Он шиму не носит. Говорит, что чувствует себя в ней как в ловушке. Солнце ему не мешает. Не то что мне. Я его всегда предостерегаю, что без шимы он заработает солнечный удар да и свалится замертво. А Лу в ответ смеется, мол, наконец-то сестре выпадет случай сказать: «Я тебя предупреждала».
А я так и скажу.
Мне сразу же подворачивается подходящий голыш, такой весь ровный, гладкий. Тяжеленький, как раз по руке.
— Мне счастливый попался, — хвастаюсь я.
Лу осматривается кругом, ищет себе камешек. Я хожу по песку на руках. Это единственное, что я умею, а брат нет. Он делает вид, что ему все равно, но тайком завидует, я знаю.
— Ты смешной вверх ногами, — говорю я.
Золотистые волосы Лу блестят на солнце. Он заплетает их в тугую длинную косу, почти до пояса. У меня такая же, только черная, как Нероновы перья.
