— А я думал, ты уже… — Степан запнулся.
— Ещё не, — ответил Суров, не став, как и Степан, произносить это слово. — А тут у тебя ничего не изменилось.
— А чему тут меняться. Всё по-прежнему, — Рысин помолчал, на мгновение отведя глаза, потом, обняв его за плечи потянул за собой. — Ну, пошли, пошли в дом.
Сухо и мёртво шелестели за окном веранды редкие ещё не опавшие листья на вьюнке, тесно овившем дощатую стену снаружи. Тучи вдруг как-то истаяли, так что даже солнечный луч сумел пробиться, преломившись в стекле окна и подсветив на своём пути одинокий лист, оживив его унылую желтизну.
Степан накрыл на веранде — и его предпочтения не изменились. Как не изменилась и привычка замолкать и задумываться после третьей.
— Стёпа, — Суров воспользовался паузой. — Я уезжаю через несколько дней…
— Я знаю, — перебил он его, как показалось ему, с какой-то скрытой тоской.
Суров подумал, что, наверное, он понимает её.
— Стёпа, если хочешь…
Рысин внезапно быстро и как-то косо посмотрел на него:
— Ты о чём?
— Ты тоже можешь…
Суров всё никак не мог найти ни нужного тона, ни нужных слов. Хотя, казалось, знал Рысина как никто другой — эти два года, которые Евгений провёл здесь, живя с ним бок о бок и работая над своей рукописью, которой повезло так прогреметь…
— Что смогу?
— Ну, со мной…
— С тобой?
Ему послышалась в словах Рысина ирония.
— Думаю, это возможно.
Рысин как-то обмяк, налил — только себе, молча выпил и стал смотреть в окно, где трепыхался одинокий листок. Солнце скрылось, и листок из золотистого вновь превратился в грязно-жёлтый.
— Если ты, Степан, о деньгах, — сказал Суров, — то я премию делю пополам. В романе не меньше твоей заслуги, чем моей. Если б не этот столик на твоей даче, то фиг бы что-нибудь такое было…
Рысин по-прежнему молчал.
— Я пришлю тебе вызов…
Рысин в ответ на эти слова передёрнул плечами.
— … они не смогут тебе отказать. Не смогли же задержать меня.
Степан посмотрел на него с выражением, которого он так и не понял.
— Ты лауреат этой премии, — голос Степана словно прорвался сквозь начальную хрипоту, но, окрепнув, зазвучал уверенней, — Тебе есть, что там делать. А я…
Рысин вопросительно посмотрел на окно, будто вопрошая именно у одинокого листика за стеклом.
— … а я…. — Степан не договорил, отрицательно мотнув головой.
— Ты хороший писатель. Очень хороший.
— Хороший, — Степан, как-то внезапно успокоившись, прямо посмотрел на него. — И издают меня. В прошлом месяце вышла книга, вторая должна выйти в конце года. Гонорар прекрасный. Так что у меня всё хорошо.
И протестующе поднял руку:
— И самое главное, я понял.
— Понял что? — с удивлением спросил Суров. Такого от Степана он не ожидал.
— А ни к чему не ведут эти наши разговоры на кухне. Народ не с нами, народ против нас.
«Белая гвардия», реплика старшего Турбина», — машинально подумал Суров, но ничего не сказал Степану. И тут же подумал о том, что в прежнее время обязательно сказал бы ему это.
Сознание того, что у него с Рысиным появилось это «прежнее время», когда было можно то, что стало нельзя сейчас, доставило ему почти физическую боль. Как и то, что Степан сказал это совершенно серьёзно, искренне, без их обычного юмора, тем более — стёба.
И Суров молча опрокинул рюмку, которую ему со словами «Лучше выпьем» налил Рысин.
Суров стоял на платформе опять на том же самом месте.
«Теперь уже навсегда», — подумал он.
Голые и чёрные ветки деревьев по-прежнему ломаной сеткой закрывали цепочку дач напротив — через пути — от него. Ниже, на уровне забора, такую же ломанную чёрную сетку формировали голые кусты.
Пока он был у Рысина, прошёл дождь и чёрные ветви деревьев и кустов стали ещё чернее от пропитавшей их сырости. Суров перевёл взгляд на дерево, растущее рядом с платформой и робко тянувшей поверх неё чуть покачивающуюся от слабого ветерка ветку. На ней, голой и чёрной, качались прозрачные капли.
В тишине звук электрички был слышен задолго до того, как она показалась из-за плавного поворота блестящего рельсами железнодорожного полотна.
Вагон остановился так, что двери разошлись прямо напротив Сурова, словно приглашая его персонально.
Он вошёл и сел у окна.
Вагон был практически пуст.
Но было шумно, потому что ехала молодёжь. Суров тут же определил, что — организованная. По рюкзакам, по компактному расположению, по более взрослому, чем остальные, субъекту, сидевшему с краю.
А когда разобрал слова песни, которую они довольно слаженно и с искренним задором распевали под две, умело и ладно звучащие гитары, все возможные сомнения о цели их поездки развеялись. «Дадим стране угля, и золота и газа. А если надо нефти — и нефти ей дадим…».
— Эй, товарищ, давай сюда!
Суров оглянулся — в вагоне никого больше не было. Значит, ему.
Он встал и пересел к компании.
Один из парней разливал в одноразовые стаканчики пиво:
— За Россию, за нас и за наше дело!
Суров взял стаканчик:
— За Россию нельзя не выпить.
И тут же поймал на себе взгляд того, более взрослого субъекта.
Но всё равно не стал добавлять «за вас и за ваше дело».
«Да пошёл он…» — с облегчением, что он уже может себе это позволить, подумал Суров, выпивая, не отрываясь, свой стаканчик.
— Осваивать Арктику? — спросил он, ставя стаканчик на расстеленную на сиденье газету, где на одноразовых же тарелочках была разрезана какая-то рыбная копчёность. Её он брать не стал.
— В Якутию, — ответил парень, который разливал пиво. — Берите рыбу. На строительство газопровода. В Китай арктический газ качать.
— Газопровод соединит арктические месторождения с общей системой газопроводов, — поправил его «старший товарищ», пристально взглянув на Сурова. — Так что не только в Китай.
— Куда Родина скажет, туда газ и потечёт, — легко и со смехом согласился парень. — Ещё пивка?
— Нет, спасибо, — отказался Суров. — Спасибо, ребята.
Вокруг были молодые, весёлые, доброжелательные лица. Но он почувствовал острую тоску. Тоску чужака.
— Когда заводы будете строить? А то гоним, гоним за кордон…
Он поздно пожалел о том, что сказал. И что толку — жалеть о сказанном…
Его откровенно не поняли. Он видел по недоумённому выражению их лиц. На «сопровождающего» он
