по краям уже проступает серый пепел. Жду, что Янис с Антоном сейчас вспомнят какие-нибудь старые грехи и поссорятся, но нет, тишина, горестная, тяжкая.
Около двенадцати Янис встает.
Говорю:
— Оставайся ночевать, ты много пил, еще какое несчастье случится. — А Янис: это, мол, и будет настоящее счастье, и уезжает.
Антон уходит наверх в спальню, я остаюсь, выношу посуду на кухню, мою, наверх не иду. Лежи там в кровати, притворяйся, будто спишь, когда вовсе не спишь, и мы оба знаем, что не спим.
Лучше уж сидеть на кухне да вязать Антону ко дню рождения тужурку. Все что угодно можно найти в Америке, вязаной тужурки не найдешь. Зелма из Коннектикута своему связала, опять-таки сперва связала, потом слово вспомнила, так он, говорит, не нарадуется, ходит в ней по саду, по дому, не снимая. И я вяжу Антону. Это у него будет первая в жизни такая тужурка: он тогда был еще молодой, молодые тужурок у нас не носили, тужурка полагалась крестьянину посолидней, а здесь она, опять же, не в моде, так мне казалось, а как увидела на Зелмином муже, до чего ему идет, решила и своему связать.
Чудно, поначалу мы старались быть, как все, гнались за американцами, а теперь — ничуть. Сумела бы смастерить, носила бы постолы. Пусть дивятся.
Две лицевые, две изнаночные, две лицевые… И тут словно кто шепнул «тии!». Свистящим таким шепотом. Знаю, что некому здесь быть, а все же поднимаю голову, смотрю, прислушиваюсь.
Шерстяная нитка скользит по пальцу?
— Тии! — снова сипит тихий голос, будто настаивает на чем или спрашивает, и ответ за мной, а что ответить, не знаю. — Тии!..
Пожалуй, это нитка. Укладываю вязанье в корзинку. Щемящая такая тревога, как перед грозой, хотя грозы не будет, уж я-то знаю. Ах да, надо выпить сахарной воды, это успокаивает, с детских лет меня от нервов сахарной водой пользовали, не сравнить с их таблетками, те сперва будто и помогают, а потом человек ходит сам не свой, так и свихнуться недолго. А ложка, размешивая сахар, напоминает: «Ти!» Напоминает или спрашивает?
Что-нибудь недоделала? Но я со своей дырявой головой все записываю, потом отмечаю птичкой. На бумажке против всех дел и надобностей проставлены галки — сверху донизу.
Дверь? Гараж? У двери и гаража не может быть ничего общего с этим «ти», а я все-таки иду, проверяю, да, Антон все замкнул, он дотошный. Что же еще-то?
А у других как, их тоже одолевает страх в собственном ломе, сколько ни внушай себе, что все двери на запоре, опасности ниоткуда никакой, и все равно жуть леденит сердце, и деться некуда, ведь это из чужого дома можно сбежать к себе, а куда бежать, если страх у тебя в доме — невидимый, неведомый, и, может, это из чувства самосохранения ты вдруг перестаешь узнавать свой дом, будто ты в чужой квартире, вот-вот откроется дверь, придет хозяйка и спросит: «Ти-и?»
О, Господи, ну что я за идиотка, никому не рассказать, в своем доме, в своем собственном доме не смею оглянуться на дверь, крадусь по лестнице и дрожу, а вдруг сзади кто-то сейчас как схватит, и какое облегчение услышать дыхание Антона, теперь уж ничего не может приключиться, стоит тихонечко прилечь рядом, словно веришь, будто он спит, и притвориться, что засыпаешь тоже, и все опять хорошо.
«Ти…» — надо же, не помогает. Это «ти» требует продолжения. Продолжение-то есть, я даже чувствую, что четыре слога, но какие, какие?
Антон спит, отвернув голову. Раздеваюсь в темноте, сколько уж ее есть по ночам при нашем дивелопменте[10], и залезаю под одеяло тихохонько, будто Антон и в самом деле спит, и не надо, ох, не надо было идти наверх, положишь голову на подушку, закроешь глаза, и совсем спасу нет. Жалкий звук это «ти», не звук даже, ведь звука вовсе нет, а чувство такое, будто беда стрясется, если не угадаю, почему «ти» и что это «ти» от меня хочет.
Забываю правильно дышать.
— Ты не спишь? — спрашивает Антон и касается моего плеча, а я в слезы.
— О Тимоти![11] — И бросаюсь к нему на грудь, и в тот же миг обмираю, холодный озноб пробирает все тело: как я его назвала?!
Антон медленно отводит меня на длину своей руки и так чудно глядит, не вижу, как глядит, но всей кожей чувствую, как, и ничего не говорит; это ничегонеговоренье длится целую вечность; и потом так же медленно поворачивает ко мне спину, и что мне теперь сказать, что мне ему сказать?
Что знать не знаю никакого Тимоти, и в жизни не знала, и вообще не изменяла ему? Роберт не в счет, мальчишка, возраст был такой, как недуг, и ничего ведь не случилось, что можно назвать супружеской неверностью, мечты, только и всего, а кто на своем веку не мечтал, Бог ты мой, если бы за это казнили! Я же тогда как в дурмане ходила, а ни разочка не проговорилась, Антон, слава Богу, ничего не узнал. Можно бы сказать: послушай, Антон, когда у человека что-то на уме, он остерегается, всегда настороже, будь у меня какой-нибудь Тимоти, ни в жизни не назвала бы тебя Тимоти! Но это выйдет оправдание, а кто оправдывается, тот виноват, известное дело.
А тут еще судорога в ноге. Даже не судорога, а прямо спазм, подступает исподволь, зловредно, сейчас нога согнется, потом разогнется, на миг отпустит, опять сведет, скрючит ногу. Антон знает про мою судорогу уже сколько лет, а мне до сих пор стыдно перед ним, и я краснею в темноте, стискиваю зубы, сопротивляюсь изо всех сил, да попусту; я согласна на любую боль, боль можно при желании все-таки скрыть и Антон ничего бы не почуял, но скрюченную ногу, ее не скроешь.
Ясно, заметил и, видимо, счел, что это в наказание за Тимоти, оттого и вправду засыпает. Теперь уж совершенно точно, потому что во сне он причмокивает. Сам он этого не знает, вот и надеется меня провести ровным дыханием, чудак-человек.
Теперь нога может дергаться сколько влезет, так нет, отходит. Делается легко, как в детстве после порки, когда все невзгоды позади, розга свое отсвистела, мама больше не приговаривает:
— Вот тебе, вот тебе, чтоб знала, как пускать коров в тимофеевку!
Постой-ка! Чтоб знала, как пускать коров? В тимофеевку?
Стебли со светло-зелеными валиками на конце звонко вздрагивают на ветру и пахнут так, что дух занимается. И я хватаю Антона за плечо и трясу, и трясу, и говорю:
— Тимофеевка! Антон, тимофеевка! Тимофеевка!
— Чего? — грубо отталкивает меня Антон спросонья, в другой раз я бы расплакалась и не прощала, пока не повинится, а сейчас смеюсь себе: — Тимофеева трава это! Зеленый валик! Тимофеевка!
— Ну и что?
Ага, не доходит! Антон не может сразу очнуться, не спит, не спит, а уж заснет, так не добудишься, злится, как мальчишка, видимо, великих трудов стоило матери когда-то растолкать его на заре, чтобы шел коров пасти.
— Тимофеева трава! — говорю. — Что лошадям дают. Всем травам трава! Из-за нее и назвала тебя Тимоти, у меня в голове все «ти», да «ти», да «ти». Антон, ты помнишь?
Он проснулся. Он помнит. Еще и то, как мы, тогда и полгода не прожившие вместе, шли мимо намета отцовой тимофеевки, да не прошли… Нет, не намет это называется, как-то по-другому, но не буду сейчас думать.
— Антон, я принесу вина и мы выпьем вместе, как полуночники, ладно?
И я приношу вина. Обоим по рюмке. Это хорошее вино, спальня душисто пахнет, как тимофеевка на солнцепеке, а за спиной не скомканная подушка — отцова тимофеевка, и от вина сдавливает горло, как в знойный день перед грозой, томительно так и сладостно, и я говорю:
— Антон, давай все-таки съездим, а? Хоть один разок!
И он не говорит нет.
РАССКАЗ ВОЕННЫХ ЛЕТ
Лайла проснулась с солнцем, как всегда, хотя спать легла хорошо если часа два назад, когда
