не испугать было чем-то необычным. Клем встретился с этим человеком (к чему скрывать? Его звали Джо Заботски), но не в фирме, а после работы в одном месте, где, как он знал, Джо часто бывал.
Джо выслушал историю Клема и поверил ему — после того, как позвонил (в присутствии Клема) другому Клему, определил, что тот в тысяче миль от него, и заказал дополнительный месячный запас их уникального продукта, который ему не был сейчас нужен.
После этого Клем видался с Джо в среднем раз в месяц, примерно сразу после того, как другой Клем, по его соображениям, совершал свой ежемесячный звонок в Нью-Йорк.
— Он немного меняется, как и ты, — сказал однажды вечером Джо. — Да-да, с ним было то же самое, что и с тобой. Он сильно похудел довольно давно, в тот день, который ты назвал критическим, и быстро снова набрал вес, совсем как ты. Меня мучит вопрос, Клем, кого же из вас я знал. Есть что-то между нами, что он помнит, а ты нет; есть то, что ты помнишь, а он нет; и, черт побери, есть такие вещи, которые помните вы оба, но они касаются только меня и еще одного человека, но не меня и еще двоих. За эти несколько месяцев твое лицо, кажется, слегка округлилось, а его слегка похудело. Ты все еще похож на себя прежнего, но не так похож, как с самого начала.
— Знаю, — сказал Клем. — Я сейчас изучаю психоаналитиков, раз уж они не смогли изучить меня, и узнал один их трюк. Я беру свою старую фотографию, разрезаю посередине, и соединяю каждую половину с ее зеркальным отражением. Получаются два лица, которые чуть-чуть различаются. У каждого две половины чуть-чуть различаются. Предполагается, что эти два лица отображают две стороны личности. Я смотрю на себя и вижу, что все больше становлюсь похожим на одну такую сторону; ну, а он должен становиться все больше похожим на другую. Он говорит, что между ним и Вероникой есть какие-то неровности, так ведь? И никто из них не понимает, в чем дело? Вот и я не понимаю.
Клем жил скромно, но начал больше пить. Он наблюдал, через своего посредника Джо, и всякими другими способами, за другим собой. И ждал. Это была самая необычная его сделка, а обдурить его в сделках могли немногие.
— Он не умнее меня, — крутилось в голове у Клема. — Но, с ума сойти, если он это я, он все же довольно умный. Что бы он сделал, будь он на моем месте? И, я так понимаю, в каком-то смысле он уже на моем месте.
Следуя своей привычке выпивать, размышлять и ждать, Клем бывал в разных небольших заведениях, и вот что однажды случилось в баре у Двуликого. Этим баром заправлял Двуликий Террел, двурушник и джентльмен, в чем-то даже денди. Какой-то человек уселся за слабо освещенный стол рядом с Клемом, и как только Двуликий принес выпивку, он начал говорить.
— Почему у Матфея два осла? — спросил человек.
— Какой такой Матфей? — спросил Клем. — Не понимаю, о чем вы.
— О стихах с первого по девятый, песнь двадцать один, конечно, — сказал человек. — В других Евангелиях только один осел. Когда-нибудь думали об этом?
— Нет, как-то не приходилось, — сказал Клем.
— Ну тогда скажите, почему у Матфея два беса?
— Чего?
— Стихи с двадцать восьмого по тридцать четвертый, песнь восемь. У других евангелистов только один бесноватый.
— Может, сначала был только один чокнутый, а потом он и другого с ума свел, который рядом пил.
— Это возможно. А, вы шутите. Но почему у Матфея двое слепых?
— Стих и песня, где там двое слепых? — спросил Клем.
— С двадцать седьмого по тридцать первый, песнь девять, и еще с двадцать девятого по тридцать четвертый, песнь двадцать. В обоих случаях у остальных только один слепой. Почему Матфей столько всего удваивает? Есть и другие примеры.
— Может, ему очки были нужны, — сказал Клем.
— Нет, — прошептал человек. — Думаю, он был одним из нас.
— О каких «нас» вы говорите? — спросил Клем, но уже начал подозревать, что его случай не уникален. Предположим, такое случается один раз на миллион? Тогда в стране есть несколько сотен таких расколотых людей, и они склонны собираться — в таких местах, как гриль-бар у Двуликого. Чувствовалось, что почти каждый посетитель здесь чего-то лишен или как будто расщеплен.
— И вспомните, — продолжал человек, — что имя — ну, или прозвище — еще одного апостола было «близнец». Но чей он был близнец? Думаю, наша общество зародилось уже тогда.
— Он хочет тебя видеть, — сказал Джо Заботски Клему, когда они встретились спустя несколько месяцев. — Она тоже.
— Когда он начал подозревать, что есть другой я?
— Он понял, что что-то не так, с самого начала. Когда все так, человек не худеет разом на сто фунтов. И уж совсем он понял, что что-то не так, когда все его счета опустели. Это был не подлог, и он это знал. Они не могли бы устроить хороший подлог, потому что торопились, все говорили по-разному и нервничали. А подписи были настоящими, он их признал. Черт, интересный ты парень, Клем!
— Много ли поняла Вероника, и как? И чего она хочет? А он?
— Говорит, начала догадываться с самого начала. «Ведешь себя как недочеловек, Клем», — говорила она ему, то есть, тебе. Хочет видеть больше своего мужа, говорит, другую половинку. А он хочет поменяться с тобой местами, по крайней мере, время от времени, на пробу.
— Не буду! Пускай сварится в этом! — тут Клем назвал Клема так мерзко, что в рассказе мы это опустим.
— Полегче, Клем, — стал успокаивать его Джо. — Ты ведь себя так называешь.
В бар у Двуликого иногда заходил один насмешливый моложавый старик. В тот день они встретились глазами, и моложавый начал говорить.
— Не сознание ли есть то, что отличает человека от животного? — спросил он. — Но ведь сознание — это нечто двойное, то, что видит самое себя; не только знание, но знание о том, что оно знает. Так что человек по самой природе своей сдвоен. Как это обычно работает на практике, я не понимаю. Наше нынешнее состояние уж точно не обычно.
— Что касается моего сознания, то оно не обострилось, когда моя личность раздвоилась, — сказал Клем. — Совсем наоборот. Мое сознание ослабло. Я стал существом своего бессознательного. Слушайте, что-то мне в вас не нравится.
— Животное просто и одиноко, — сказал моложавый. — Ему недостает истинно рефлексирующего сознания. Но человек дуален (хотя я не понимаю полного значения этого слова), и у него есть по крайней мере признаки истинного сознания. Но каков следующий шаг?
— Теперь я понял, — сказал Клем. — Мой отец назвал бы вас Иудушкой.
— Я себя так не называю. Но что следует дальше, за сингулярностью животного и дуальностью человека? Помните поразительную строку из Честертона? «Мы, тринитарии, поняли, что Богу плохо быть одному». Но был ли Его случай таким же, как наши? Испытал ли Он ужасный двойной удар, или тройной удар, когда обнаружил однажды, что Его — Трое? Приспособился ли Он к этому? Смог ли Он?
— Да, ты Иудушка. Ненавижу таких.
— Нет, нет, послушайте, мистер Кленденнинг. При чем тут Иудушка? Я знаю об этом расщеплении не больше вас. Такое бывает один на миллион, но с нами же это случилось. Возможно, такое могло случиться и с Богом, один на миллиард миллиардов, но случилось. Бог, который встречается гораздо реже, чем вы только можете себе представить.
Позвольте объяснить: моя другая личность — очень хороший человек, гораздо лучше, чем когда мы разъединились. Он уже декан, и через пять лет будет епископом. Сомнения и скептицизм, которые были во мне, они все остались, и даже усилились. Я не хочу быть маловером. Я не хочу высмеивать великое. Но все, что меня мучает, все здесь, во мне. Другой я свободен от них.
Думаете, не мог разве Наполеон быть расщеплен на гениального стратега и нервного трусишку? Не мог разве в глуши Кентукки много лет жить расщепленный Линкольн, полностью отдавшийся своим
