Опустил перчатку и зашагал прочь. За ним последовали полевые игроки, и мяч шмякнулся в траву позади них. Они даже не обернулись, а все шли и шли, и Холлохер пересек линию домашней базы, но на ней уже не ждал кетчер. Кетчер брел к скамье у третьей базы, и туда же направлялся ближайший игрок.
Скотт достиг домашней базы, но Макиннис добежал до третьей и остановился. Он стоял там и смотрел, как цветные тянутся к своей скамейке, точно кончился всего-навсего второй иннинг, а не девятый. Они столпились там, набили перчатками и битами два брезентовых мешка, ведя себя так, словно белых здесь вообще нет. Руту хотелось перебежать поле и сказать что-нибудь Лютеру, но Лютер ни разу не повернулся. Потом все они направились к проселку за полем, и он потерял Лютера среди этого моря негров, не мог определить, где тот шагает, спереди или слева, а Лютер так и не оглянулся.
Свисток паровоза раздался снова. Клещ Джо поднял с земли биту, которой орудовал Бейб. Положил ее на плечо и посмотрел Бейбу в лицо.
Бейб подал ему руку:
— Отличная игра, мистер Бим.
Но Клещ Джо Бим словно бы не обратил внимания на протянутую ладонь.
— Похоже, это ваш поезд, сэр, — проговорил он и покинул поле.
Бейб вернулся в поезд. И теперь выпивал в вагоне-ресторане.
Они ехали по Пенсильвании. Рут сидел в одиночестве, пил, смотрел в окно. Он думал об отце, который две недели назад умер в Балтиморе после драки с Бенджи Сайпсом, братом его второй жены. Отец Бейба вмазал шурину дважды, а тот ему всего один раз, зато как: отец стукнулся затылком о край тротуара, а через два часа скончался в Университетской клинике.
Газеты пару дней на этом выплясывали. Спрашивали Бейба, что он чувствует. Бейб говорил: жаль, грустно.
Отец спихнул его в школу-приют для трудновоспитуемых, когда ему было восемь лет. Сказал, что ему надо научиться себя вести. Сказал, что отчаялся внушить ему почтение к матери и отцу. Сказал, что несколько лет в Святой Марии пойдут ему на пользу. Сказал, у него и без того хлопот по горло — бар надо содержать.
Мать умерла, еще когда он был там.
Это грустно, говорил Бейб газетчикам. Грустно.
Он все ждал, что что-то почувствует. Уже две недели ждал.
Вообще-то, если не считать пьяной жалости к себе, чувствовал он что-то только тогда, когда бил по мячу. Только в те секунды, когда ударял по нему битой. Когда дерево касалось кожи мяча, и он, качнув бедрами, разворачивал торс, и мышцы в ляжках и икрах напрягались, и белый мячик стремительно уходил ввысь. Вот почему сегодня днем он передумал и все-таки показал класс — потому что
Он сел играть в покер с Макиннисом, Джонсом, Манном и Холлохером, но все продолжали толковать о забастовке и о войне (про нынешнюю игру ни слова не сказали, как будто все условились, что ее никогда и не было), так что он ушел от них и как следует подрых, а когда встал, они уже почти проехали Нью-Йорк, и он пропустил еще несколько рюмашек, чтобы прояснить туман в мозгах, и стащил с Гарри Хупера шляпу, пока тот спал, и прорвал кулаком ее верхушку, после чего нахлобучил обратно ему на голову, и кто-то засмеялся, а еще кто-то спросил: «Милашка, неужто нет для тебя ничего святого?» Тогда он взял другую шляпу, на сей раз — Стью Спрингера, хозяйственника «кабсов», и тоже проделал в ней дыру, и теперь уже полвагона швыряло ему шляпы, подначивая его. Бейб залез на спинку сиденья и пополз со спинки на спинку, издавая «ху-ху-ху», точно макака, и вдруг, распираемый дурацкой гордостью, завопил:
— Я — человек-обезьяна! Я — Чертов Бейб Рут! Я вас съем!
Кто-то порывался стащить его вниз, кто-то пытался успокоить, но он соскочил сам, сплясал в проходе джигу, стянул еще несколько шляп, какие-то расшвырял, а в каких-то пробил дыры, и ему аплодировали, его подбадривали, ему свистели. Он хлопал в ладоши, точно дрессированная мартышка, он почесывал задницу, он горланил «ху-ху-ху!», и им это нравилось, ух как им это нравилось.
Потом шляпы иссякли. Бейб оглядел проход. Они устилали пол. Они свешивались с багажных полок. К некоторым окнам пристали соломенные ошметки. Рут ощутил прилив веселого безумия, он уже готов был перейти к галстукам. К костюмам. К багажу.
Вдруг Эбби Уилсон положил ему руку на плечо. Непонятно, откуда он взялся. Рут видел, как Стаффи встает со своего места, поднимает в его честь стакан какого-то пойла, кричит, улыбается. Рут ему помахал.
— Сделай мне новую, — произнес Эбби Уилсон.
Рут уставился на него:
— Что?
Эбби развел руками, сама рассудительность:
— Сделай мне новую шляпу. Порвал — теперь сделай-ка новую.
Кто-то присвистнул.
Рут погладил Уилсона по пиджачным плечам:
— Я тебе выпивку поставлю.
— Выпивку не хочу. Хочу шляпу.
Рут уже готов был ответить: «Да пропади она, твоя шляпа», но тут Эбби Уилсон его толкнул. Толчок был не особенно сильный, но поезд как раз в это время поворачивал, Рут почувствовал, как тот кренится, ухмыльнулся и решил, что лучше не ругаться, а сразу двинуть. Он видел, как его кулак несется Эбби Уилсону прямо в переносицу, и с Уилсона мигом слетело самодовольство, он уже не переживал насчет своей шляпы. Но поезд снова накренился, и его кулак врезался в окно. Боль пронизала локоть, плечо, шею, отдалась под ухом. Брюхо его колыхнулось на потеху всему миру, и он снова ощутил себя толстым и всеми брошенным. Он плюхнулся на пустое сиденье, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, баюкая пораненную руку.
А Лютер Лоуренс, Клещ Джо и Эней Джеймс сейчас, надо полагать, сидят где-нибудь на крылечке, наслаждаются ночным теплом, передают друг другу бутылочку. Может, говорят про него, про то, какое у него стало лицо, когда Лютер ушел из-под мяча, который сам падал на него с неба. Может, смеются, вспоминают какой-нибудь удар, перебежку.
Ну а он — здесь, в большом мире.
«Я весь Нью-Йорк проспал», — подумал Бейб, когда притащили ведро со льдом и сунули туда его руку. Потом он вспомнил, что этот поезд не идет через Манхэттен, только через Олбани, но он все равно чувствовал, что его обделили. Он уже сто раз видел здешние места, но ему всегда нравилось на них смотреть — на огни, на излучины темных рек, на шпили, ярко белеющие в ночи.
Он вытащил руку изо льда и поглядел на нее. Его бросковая рука. Вся покраснела, распухла, в кулак сжать не получается.
— Милашка, — окликнул его кто-то, — чем тебе насолили шляпы?
Бейб не ответил. Он посмотрел в окно, на плоскую, усеянную редким кустарником равнину Спрингфилда в штате Массачусетс. Прижался лбом к стеклу, чтобы остыть, и увидел свое отражение.
Он поднес к стеклу распухшую кисть, надеясь, что ничего не поломал, кроме дурацких шляп. Он вообразил, как встречает Лютера на пыльной улочке какого-нибудь городка, ставит ему выпивку, приносит свои извинения, и Лютер говорит: «Да не переживайте вы из-за этой ерунды, мистер Рут, сэр», и рассказывает ему очередную байку про кактусы Огайо.
Но потом Рут представил себе глаза Лютера, которые вызывают у тебя ощущение, что он видит тебя насквозь и увиденного не одобряет, и подумал:
«А иди ты на хрен, парень, со своим одобрением. Слышишь? Мне оно не нужно».
Он ведь только начинает. Он вот-вот развернется. У него такое предчувствие. Будут серьезные дела. Перед ним дорога свершений. И перед всеми тоже. С недавних пор у него появилось такое ощущение, будто весь мир до сих пор держали в стойле, весь мир — и его в том числе. Но скоро, скоро они вырвутся наружу.
