— Не знаю…
— Нож он в колодец наверняка скинул, - отозвался Кошкин, - там, в Масловке, колодец стоит почти напротив дома Гришки. Не найдем.
— Чего уж не найдем? – возразил Севастьянов запальчиво, - у нас ребятки не хуже ваших, Платон Алексеич, питерских – слазить можно в колодец!
— Да там наверняка не один десяток таких ножей, - упорствовал Кошкин.
— Кто знает – может, повезет!
— Господа! Господа… - робко прервала я их спор. - Доказательства есть, уверяю вас. Вы можете сделать запрос на телеграф и получите дословный текст телеграммы, которую Дарья отправила Василию Максимовичу после того, как Григорий начал требовать у нее деньги. Ведь была такая телеграмма, Даша?
Та снова закивала, как будто только что вспомнив.
— И можно допросить кучера Никифора, который подтвердит, что в день приезда Василия Максимовича высадил его не в усадьбе, а в Масловке под предлогом, что тот хочет прогуляться пешком…
Вскоре следователи ушли, посчитав, что Васю нужно арестовать немедленно. Я же вместе с Дашей осталась в гостиной – нельзя было, чтобы она предупредила Василия Максимовича или вовсе сбежала. Даша не рыдала уже, но всхлипывала тихонько и то и дело надрывно вздыхала:
— Что будет?! Что теперь со мною будет… я ведь ни в чем не виновата, Лидия Гавриловна, вы скажите им!..
Она всячески настаивала, что смерти Лизавете не желала, и что вообще не знала ни о чем – мол, Вася заставил ее устроить спектакль, не сообщив даже, что барыня уже мертва. Потом вдруг сбивалась, путалась и пыталась доказать, что отговаривала Васю от убийства – то есть, фактически признала, что знала обо всем заранее. В общем, я не удивилась бы, узнав, что пока Эйвазов душил свою мачеху, девушка стояла рядом и наблюдала, а то и вовсе весь замысел принадлежал ей... Посему, мне было практически все равно, что станет с Дашей. Вот только ребенка ее жалко: как жить с осознанием, что твои родители – убийцы.
Хоть бы эта история получила как можно меньше огласки…
А потом я вдруг отчетливо услышала выстрел. Даша вскинула голову, ахнула и медленно произнесла:
— Они убили его…
Она не рыдала теперь, однако слезы сплошным потоком хлынули из ее глаз.
Я же тотчас бросилась из комнаты, выбежала в холл и – первым делом увидела Андрея, стоящего в проеме дверей в столовую спиной ко мне. В руке его был револьвер – еще даже немного дымившийся. Я не совладала с собой и вскрикнула, а он тотчас обернулся.
— Жаль, что мы не встретились в другой раз, Лиди… - произнес он, а губы его почему-то расплывались в улыбке.
Кажется, целую вечность я не могла даже пошевелиться – только безотчетный страх наполнял меня. А Андрей в течение этой вечности медленно поднимал руку с револьвером – подносил к своему виску. Я все еще не в силах была ни пошевелиться, ни произнести ни звука и уже, наверное, смирилась с неизбежным, когда руку Андрея с револьвером перехватил Ильицкий, вылетевший из столовой.
— Ты что?! Ты что!.. – кричал он, пытаясь отобрать оружие, а в глазах Евгения стоял неподдельный страх.
Мне же сделалось по-настоящему дурно. Я устояла на ногах, однако происходящее стала воспринимать как-то отрывочно, будто во сне.
Андрей, выпустив из рук револьвер, скрежетал зубами от бессилия, упершись лбом в плечо Ильицкого, а тот, страшно взволнованный, что-то ему говорил. Пройдя мимо них в столовую, я сразу увидела Васю, лежащего на полу в разливающейся под ним луже крови. Глаза его смотрели в потолок, и совершенно точно, что он был мертв. Над ним рыдала Натали, пытаясь дозваться до уже мертвого брата. Я хотела было подойти к ней, протянула руку, но Натали неожиданно резко и зло меня оттолкнула:
— Не подходи! Ты добилась своего, Лиди, добилась! Уходи, я не желаю видеть тебя, уходи!
И разрыдалась пуще прежнего, бросившись уже не к брату, а к Мише.
Эти ее слова я слышала отчетливее, чем увещевания всех остальных, и они долго еще звучали в моей голове. Меньше чем через час я покинула усадьбу.
Что касается Даши, то, воспользовавшись суетой в доме, она исчезла в тот день – больше никто из домочадцев ее не видел. Митенька же остался в усадьбе на попечении родственников, и можно было только надеяться, что судьба убережет его, не позволив никогда узнать правду о родителях.
Мне же нечего было больше делать в этом доме – право, я разрушила здесь все, что могла. Через полчаса я уложила свои вещи и спустилась во двор, где в коляске уже дожидался меня Платон Алексеевич. Однако тот не смотрел даже на меня, а напряженно глядел куда-то поверх моей головы.
– Что это там? – спросил он. - Никак горит что-то?
Я живо обернулась и действительно увидела столб черного дыма, возвышающийся в глубине парка. И тотчас поняла, что это горит изба Лизаветы. Едва ли она загорелась сама – ее подожгли. Ильицкий, очевидно.
— Платон Алексеевич, давайте поскорее уедем, прошу вас, - едва слышно попросила я.
Двуколка уже выезжала за ворота, когда я услышала окрик:
— Никифор! Стой! – это был Ильицкий.
Запыхавшись, он догонял коляску, ухватился рукой за дверцу, тяжело запрыгнул внутрь, усевшись рядом с Платоном Алексеевичем, и потом только спросил:
— Вы на вокзал? Дозвольте, я провожу, я ведь даже не поблагодарил вас… и вас, Лида.
— Не утруждайтесь, - резко сказала я, стараясь не смотреть на него.
— Что уж ты, Лиди, пускай молодой человек проводит. Не груби, - Платон Алексеевич глядел на меня строго, хотя именно в этот момент мне казалось, что глаза его улыбаются.
— Натали так и не вышла вас проводить? – отчего-то нервничая, спросил Ильицкий, который совершенно точно не собирался покидать коляску вне зависимости от позволения Платона Алексеевича.
— Натали ненавидит меня, – ответила я сухо.
Ильицкий отозвался не сразу, но самоуверенно и с некоторой ленцой в голосе:
— Она не умеет ненавидеть. Скоро она все поймет и простит вас, вот увидите.
Лучше бы он вовсе не поднимал эту тему – не знаю, когда я смогу думать о Натали спокойно:
— Может быть, поймет, но не простит. Я бы не простила.
— К счастью, она – не вы.
Более мы не разговаривали. Платон Алексеевич пытался поддерживать беседу – до вокзала как-никак путь неблизкий – но Ильицкий отвечал ему сухо и невпопад, а я делала вид, что и не слушаю их, отвернувшись в сторону. Признаюсь, что тогда в сердце моем с новой силой вспыхнула надежда. Он так бежал за коляской – зачем? Может быть, чтобы сказать те самые слова, которые я так хочу услышать?
Уже на перроне, когда денщики Платона Алексеевича давно внесли багаж, а большинство пассажиров устроилось на своих местах, мы все еще стояли втроем, и мужчины говорили о вещах явно неинтересных им обоим.
Когда раздался первый гудок, Платон Алексеевич демонстративно поглядел на часы и заметил:
— Что ж… нам, Лиди, пора бы идти.
— Да,
— Н-да… так пойдем, Лиди? – Платон Алексеевич выжидающе смотрел на меня но, очевидно, поняв, что сейчас я никуда идти не намерена, снова произнес: – н-да… тогда я пойду один. Найду пока места. Жду тебя самое большее через три минуты.
