Госпожа победа

— Помочь тебе уложиться? Смотри, какой ты бардак учинил, — она слегка пнула ногой коробку. — Нет, сначала я приготовлю обед. Чем ты будешь заниматься в Израиле?

— Собирать зубы дракона…

Тамара покачала головой.

— Какие анальгетики ты принимаешь?

— Не помню… В кармане пиджака.

Конволюта была нетронутой.

— Они не распечатаны.

— Да… Так лучше. Легче… Мне нужно было чем-то занять все мысли.

— Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.

— Хорошо…

Она пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал, быстренько выплакалась. «Об-ла-ди, об-ла-да, жизнь продолжается!» — пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.

* * *

«Эшелон уходит ровно в полночь».

На самом деле — не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.

Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.

Уже несколько дней покоя ему не давал один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанные вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:

Ах, ну почему наши дела так унылы?
Как вольно дышать мы бы с тобою могли!
Но где-то опять некие грозные силы
Бьют по небесам из артиллерий земли… [20]

В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.

Да, все это так, но торопиться не надо.
Что ни говори — неба не ранишь мечом.
Как ни голосит, как ни ревет канонада —
Тут, сколько ни бей, все небесам нипочем.

События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…

Ах, я бы не клял этот удел окаянный —
Но ты посмотри, как выезжает на плац
Он, наш командир, наш генерал безымянный —
О, этот палач, этот подлец и паяц!

…Он ведь совсем не об этом хотел написать. Его воображение занимал странный человек, с которым они были знакомы в общей сложности меньше трех суток.

Брось, он ни хулы, ни похвалы недостоин.
Да, он на коне, только не стоит спешить.
Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин.
Он лишь человек — что же он волен решить?

Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…

Поехали!

Но вот и опять слез наших ветер не вытер,
Мы побеждены, мой одинокий трубач.
Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер.
Что тешит тебя в этом дыму неудач?

Они возвращались на Родину. Разгромленные, разбитые, ошеломленные своим поражением и неожиданным поворотом мировой оси, колебанием твердой и понятной земли под ногами, возвращались, униженные зряшностью своих смертей и той легкостью, с которой беляки сами похерили свою победу — словно это хобби у них такое, воевать, а потом, победив, сдаваться…

Но многие возвращались задумавшимися.
Брось, я никакой здесь неудачи не вижу.
Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись.
Я ни от кого, ни от чего не завишу.
Встань, делай, как я, ни от кого не завись.

Итак, песня уже была готова, структура ее была ясна, мелодия — отточена. Она была не просто песней, но диалогом. Оставалось решить, кому же поставить в диалоге точку…

Глеб решил. И записал:

И что бы ни плел, куда бы ни вел воевода —
Жди, сколько воды, сколько беды утечет.
Знай: все победят только лишь честь и свобода.