год, кроме Карнавала Августа, то соревнование останется, а за победу в нём положены замечательные призы… Угадайте, какие? Ну конечно, летучки! Это такие небольшие дощечки с петлями для рук. Они сделаны из настоящего заморского летучего дерева и стоят бешеных денег. Если схватиться за петли, поднять летучку над головой и быстро-быстро побежать с холма — так, чтобы ветер засвистел, — то скоро почувствуешь, что ноги едва касаются земли…
С летучками и прыгают с Майского Звона. В день соревнований их выдают участникам, те тренируются с утра и до пяти часов вечера. А в семь часов вечера начинается финал. Прыгуны, схватив летучку, бросаются с перил Майского Звона. Самое опасное — эти первые мгновения, когда ты падаешь совсем по-настоящему, и, кажется, ничто тебя не спасёт, а летучка — обыкновенная доска. Земля несётся на тебя… Нужно не одуреть от страха. И метров через двадцать начинается волшебство. Летучка «просыпается», почувствовав воздух. Ты и сам становишься легче, почти как во сне. А доска, будто зонт в сильный ветер, тянет вверх. Перед самым Одуванчиком летучка относит тебя чуть-чуть вперёд. Тут надо подогнуть ноги, оттолкнуться от перил второго мостика и прыгнуть дальше. Или, если не получилось, если промахнулся, то хотя бы просто стать на ноги на мосту. А не шлёпнуться в овраг и не шандарахнуться об перила каким-нибудь не тем местом. Перила, конечно, накрывают набитыми травою мешками, но всё же…
После Одуванчика ты отталкиваешься от Гребешка, а потом точно так же летишь к Осеннему. Самым шиком считается, коснувшись перил последнего, четвёртого, мостика, отбросить летучку; удержав равновесие, пробежать по перилам и спрыгнуть на траву у самого ручья.
Теперь я вам открою мою тайну… Ну, это я так для красивости написал, на самом деле я ни от кого особенно не скрываю.
Я боюсь прыгать с мостиков. Дело в том, что прыгать надо обязательно с самого верхнего, Майского. Потому что между остальными расстояние маленькое, летучка не успеет почувствовать воздух и не удержит тебя. Те, кто прыгают первый раз, сильно-сильно отталкиваются от перил и стараются приземляться на дно оврага, минуя мостик. Тогда ты почти наверняка довольно мягко коснёшься травы у ручья. А ещё — пока не привык, надо обязательно привязывать к летучке верёвку и наматывать её на ладони, чтобы, если пальцы разожмёшь, не шмякнуться. Но всё равно это очень страшно. У кого есть своя летучка, те идут на Косогоры. Там хорошо — ты бежишь по склону, почти не чувствуя земли, а потом начинаешь перелетать небольшие буераки, и в конце — планируешь с откоса, уже почти ничуть не боясь.
У меня нет друзей с летучкой. Вот в чём беда. Чудак Чумчум устраивает полёты на Косогорах, и половина городских мальчишек и девчонок соберётся там, чтобы побегать с летучками. Чумчум делает это уже второй раз. Но на прошлой неделе я пришёл слишком поздно. Летучек было семь, а желающих попрыгать с ними — семьсот, если не больше. Я посмотрел на эту сумасшедшую толпу орущих, визжащих и бестолково толкающихся ребят, мне стало грустно… и я ушёл, даже не стал смотреть, как они прыгают.
А вчера случилось маленькое чудо… или даже большое. Только я боюсь про это думать — вдруг ничего не получится.
Я встретил очень странного человека. Он был грязный и оборванный. Он стоял у ручья, как будто в нерешительности: будто хотел умыться, но то ли опасался воды, то ли не хотел, чтобы грязь испортила ручей. Я немного расстроился — не понравилось, что бродяга торчит тут, у моего ручья.
Увидев меня, бродяга испугался. Он попятился в тень мостика. Приложил руки к груди, потом крепко сжал губы и коснулся их указательным пальцем. Я почему-то сразу перестал на него сердиться и кивнул. Подумал, что бродяга не хочет, чтобы его видели. Ну и ладно, у меня тоже бывает такое настроение, я же понимаю. Я кивнул и зашагал в обход…
Вечером я вернулся на это место. Шёл я осторожно, чтобы не напугать бродягу. Но его нигде не было. И следов никаких. Ручей весело щебетал у моих ног, я подумал, что сегодня его плеск — словно настоящая песня. Мне иногда хотелось петь, но я стеснялся. А ручей как будто пел за меня. И воздух вокруг как-то по- особенному тёк — я чувствовал его всей кожей, даже сквозь одежду.
У мостика я присел, опустил ладони в воду. И замер. У края воды, почти занесённый илом, лежал удивительной формы кусок дерева — это был треугольник с волнистыми краями. Поверхность деревянной штуковины тоже была какой-то странной; я не сразу сообразил, что это выпуклые буквы.
Руки у меня дрожали, когда я вытаскивал её из воды. Я чувствовал волшебство так, что хотелось вопить, смеяться и плакать сразу. Пришла мысль, что кто-то сейчас будет идти мимо и решит отнять у меня это сокровище — но тут же я и понял: никто не сумеет, не сможет отнять. Потому что эта находка — не просто кусок дерева с воздушного корабля. От неё струилась сила, и она уже соединилась со мной, узнала, приняла меня. Теперь я её друг, и если кто-то захочет унести волшебную доску, она снова вернётся, сама.
Я не хотел учиться летать на виду. И не потому, что боялся. Это раньше, когда видел других ребят, прыгавших с досками, — боялся. А теперь, когда у меня в руках моя летучка — совершенно исчез страх. Теперь даже непонятно, как это было раньше.
Пробежав вниз по ручью, я замер перед длинной, с изгибами, деревянной лестницей. Она тянулась по склону ещё дальше, к самому подножию Холма. Ступеньки шатались, а некоторые и вовсе рассыпались — здесь мало кто ходил. Давным-давно; наверно, когда ещё мой прадед был мальчиком, там, «под горой», добывали руду. Лестница вела в заброшенные рудники.
А ветра нет совсем, подумал я. Давай…
И шагнул через две ступеньки. Сердце бултыхнулось тугим комочком, наконец пришёл страх — ничего не получится… И время как-то странно растянулось или даже попятилось: я всё ещё не коснулся ступенек, падал — и стоял, а ступеньки были всё там же, внизу, в полуметре подо мной…
Тёплый ветер подул в затылок, потом облетел вокруг и растрепал волосы на лбу. Ступеньки оказались чуть дальше внизу… я сжал внутри себя воздух — просто не сумел вдохнуть. Потому что я не опускался вниз, как это делали все, у кого была летучка. Лестница уменьшалась. А держаться за летучку было совсем не трудно — всё равно, что просто нести её в руках.
Город подо мной оказался таким… Я не представлял, что это будет так. Даже слёзы текли (хорошо, что не нужно никого стесняться)… Я знал, знал, что наш Город очень красивый. Я знал, что он ещё красивее сверху. Но такое я представить не мог…
Как странно. Какой мальчишка не мечтает о славе?.. И я думал, как бы здорово было, если бы у меня появилась летучка, и я бы прыгал лучше всех, и все ребята завидовали бы. А теперь я не хотел летать на виду. Не хотел участвовать в соревновании. Победить — это запросто. Потому что никто из ребят не может так летать. Потому что они всё равно не летают по-настоящему. Они прыгают. Я же могу делать всё, что захочу. Хоть кувыркаться в воздухе целый час, и мне не нужно ждать ветра.
И не нужно, чтобы кто-то на меня смотрел. Как раз потому, что они будут завидовать. И будут выстраиваться в очередь и подлизываться, чтобы я дал подольше полетать на доске. Будут обижаться и ссориться. Да нет, мне не жалко; я знаю, что с такой летучкой ничего не случится. Но это будет по-другому, совсем не так, как я хочу.
Вот бы встретить человека, с которым можно летать весь день, просто так…
…А пока я убегал каждый день — рано-рано утром, — за Город, на Нижние холмы. Я просыпался часов в шесть, и бабушка не взаправду охала — что со мной такое?! Я хватал бутерброды и летучку.
— Бабушка, не бойся!
Она смеялась. Она ни о чём не спрашивала больше.
Я возвращался поздно, когда солнце уже скрывалось за Городом. Запад впереди светился алым, башни Города чернели, будто кто-то нарисовал их сажей прямо на небе; только изредка там вспыхивали искры — закатный луч отражался от позолоты шпилей или распахнувшегося где-то окна.
Бабушка с дедушкой смотрели в это время «картинки-истории» в рамке. Картинки были скучные, про любовь. И, по-моему, совершенно одинаковые. Старенькая рамка уютно мерцала, порою от неё к стене проскакивали синие искры. Когда я был совсем маленький, я любил на них смотреть. Однажды я попробовал поймать искорку в ладонь, но искорка проскочила насквозь, уколов меня, будто иголками. Я испугался и долго не подходил к рамке, а потом как-то сам собою страх прошёл.
