В первую минуту он хотел бежать за Ягусей.
— Куда! — грозно крикнула мать, загораживая дверь.
— Почему вы ее выгнали, за что? За то, что она так ко мне добра! Это несправедливо, я этого не допущу! Что она плохого сделала? — кричал Ясь в странном волнении, вырываясь из крепких рук матери.
— Сядь смирно, иначе отца позову! За что? А вот я тебе сейчас скажу: ты будешь ксендзом, и я не хочу; чтобы в моем доме ты завел себе любовницу! Не хочу дожить до такого стыда и срама, видеть, как люди на тебя пальцами указывают! Вот потому я ее и выгнала. Понял теперь?
— Господи помилуй, что это вы, мама, говорите, — ахнул Ясь, глубоко возмущенный.
— Знаю, что говорю! Думаешь, мне не было известно, что ты с ней встречаешься? Но, видит бог, я ничего дурного не подозревала. Я всегда думала, что если мой сын надел одежду священника, он никогда не позволит себе ее запятнать! Да я бы тебя навеки прокляла и вырвала из своего сердца, хотя бы оно у меня кровью обливалось! — Глаза ее засверкали так грозно и неумолимо, что Ясь оцепенел от страха. — Спасибо, Козлова мне глаза открыла, да я теперь и сама вижу, до чего тебя хотела довести эта дрянь!
Ясь горько заплакал и сквозь всхлипывания, жалуясь на эти ужасные обвинения, с такой искренностью рассказал о всех своих встречах с Ягусей, что мать ему поверила и, обняв его, стала успокаивать.
— Не удивляйся, что я за тебя испугалась, — ведь хуже этой дряни нет никого во всей деревне!..
— Ягуся хуже всех в деревне? — Ясь ушам своим не верил.
— Хоть стыдно мне и говорить про это, но я тебе все расскажу.
И она принялась рассказывать ему все, что слышала об Ягусе, не скупясь при этом и на всякие измышления.
У Яся волосы дыбом встали. Он вскочил и крикнул:
— Неправда это, ни за что не поверю, что Ягуся такая! Никогда…
— Мать тебе это говорит, понимаешь? Не из пальца же я высосала!
— Все выдумки и больше ничего! Ведь это было бы ужасно! — Он в отчаянии всплеснул руками.
— А что это ты так горячо ее защищаешь, а?
— Я защищаю всякого, кто не виноват.
— Глуп ты, как баран, — рассердилась мать, сильно уязвленная его недоверием.
— Думайте, как хотите. Но если Ягуся такая скверная, зачем вы позволяли ей бывать у нас? — петушился Ясь.
— Я перед тобой оправдываться не намерена, если ты так глуп, что ничего не понимаешь! Но предупреждаю: держись от нее подальше, потому что, если я вас где-нибудь застану вместе, так на глазах у всей деревни задам ей такую баню, что она меня долго будет помнить! Да и тебе достанется…
Она ушла, яростно хлопнув дверью.
А Ясь, не отдавая себе отчета, почему его так волнуют сплетни о Ягусе, долго пережевывал слова матери, давился ими, как колючими шипами, насыщая душу их полынной горечью.
— Так вот ты какая, Ягуся! Вот какая! — твердил он с горестным укором. И, явись она в эти минуты, он отвернулся бы от нее с гневом и презрением. Мог ли он даже подозревать такие ужасные вещи?
Он думал о них все с большей мукой и сто раз вскакивал, порываясь бежать к Ягне, бросить ей в глаза весь этот длинный перечень обвинений. Пусть знает, что говорят о ней, и пусть опровергнет это, если может… пусть скажет громко, что это неправда!
Так думал Ясь и метался, как в лихорадке. Но чем дальше, тем больше верил он в невинность Ягуси, и ему все больше становилось жаль ее. С тихой грустью вспоминал он их встречи, и солнечный туман бездумного счастья заволакивал глаза и томил сердце. Он вдруг вскочил и закричал, словно обращаясь ко всему свету:
— Неправда это! Неправда! Неправда!
За ужином он упорно смотрел в тарелку, избегая взглядов матери, и хотя разговор шел о смерти Агаты, он в него не вмешивался и все капризничал, не хотел есть, спорил с сестрами, жаловался на жару в комнате и, как только убрали со стола, побежал в плебанию. Ксендз сидел на крыльце с трубкой в зубах и толковал о чем-то с Амброжием. Ясь обошел их издалека и, ходя взад и вперед под деревьями, уныло размышлял:
'А может быть, это правда? Мама не стала бы выдумывать!' Из окон плебании падал свет на цветник, вокруг которого играли собаки, весело ворча друг на друга. С крыльца доносился грубый голос:
— А ячмень в Свином Овражке смотрел?
— Смотрел, солома еще маленько зелена, но зерно уже сухое, как перец.
— Надо бы завтра облачения проветрить, они совсем залежались. Стихарь отнеси к Доминиковой, пусть Ягуся его выстирает. А кто это приводил сегодня к нашему быку корову?
— Из Модлицы кто-то. Мельник встретил его на мосту и хотел к себе переманить, обещал даже денег с него не брать, но мужик все-таки пошел к нам!
— И умно сделал — заплатит рубль и всю жизнь будет хороших коров иметь. Не знаешь, как там Клембы, сбираются Агату хоронить?
— Да ведь она на похороны целых десять злотых им оставила.
— Значит, похороним ее с почетом, как хозяйку. Да, вот что: скажи братству, что воску на свечи я им продам. Завтра ты ступай с работниками в поле и подгоняй их, а то барометр что-то того… не было бы грозы!.. Когда же наши богомольцы идут в Ченстохов?
— Молебен заказали на четверг, так, наверное, сразу после него и двинутся.
Яся раздражал этот разговор, он отошел подальше, к низенькому плетню, отделявшему сад от пасеки, и стал прохаживаться по узкой, заросшей травой дорожке, задевая головой ветви, низко свисавшие под тяжестью яблок.
Вечер был душный, пахло медом и рожью, скошенной где-то за огородами. В жарком воздухе трудно было дышать. Обмазанные известкой стволы белели в сумраке, как саваны, развешанные для просушки. У озера сердито лаяли собаки, а из хаты Клембов доносилось заунывное пение.
Утомленный душевными волнениями, Ясь пошел, наконец, к дому. Вдруг откуда-то, как будто с пасеки, до него донесся сдавленный горячий шепот.
Он никого не видел, но остановился и слушал, притаив дыхание.
— Чтоб тебя!.. Пусти, не то закричу!
— Дурочка… чего вырываешься? Разве я тебя обижу?
— Еще услышит кто! Ой, бога побойся, ты мне ребра переломаешь! Пусти!..
Петрик борынов и Марина, служанка ксендза! Ясь узнал их голоса и, усмехнувшись, пошел было дальше, но, сделав несколько шагов, вернулся на прежнее место и стал подслушивать. Он не понимал, что с ним, почему так сильно бьется сердце. Густые кусты и темнота скрывали Петрика и девушку, но Ясь все яснее слышал короткие, отрывистые, страстные слова — они вырывались, как языки пламени, и по временам после долгих пауз слышалось тяжелое, шумное дыхание и возня.
— …такую самую, как у Ягуси, вот увидишь!
— Так я тебе и поверила! Я не дура… Ох, дай дух перевести!..
Зашуршали кусты, что-то тяжело шлепнулось на землю, но через минуту опять раздался прерывистый горячий шепот, заглушённый смех и звуки поцелуев.
— По ночам не сплю, все о тебе, Марысь… о тебе, милая ты моя…
— Ты каждой то же самое говоришь! Ждала я тебя до полуночи, а ты у другой был…
Ясь словно оглох и дрожал, как осиновый лист. Ветер пролетел по саду, закачались деревья и зашептались тихонько, как сквозь сон, а с пасеки сильно пахло медом, даже дух захватывало. Яся бросило в жар, что-то так сладко томило, что он потянулся и вздохнул, а на глаза набежали слезы.
— Я о ней столько же думаю, сколько об этих звездах… Она теперь Яся приворожила…
