Подъехали остальные, выбрались на берег. Лонго повел из Италии в Крестовый поход больше сотни воинов, а уцелела всего половина — усталые, в иссеченных, помятых доспехах. Многие ранены, и кое-кто может не пережить плавания в Геную. А ведь большинство — ветераны, давние спутники, уже много лет бившиеся под началом Лонго. Были и те, кто, как и правая рука Лонго, закадычный приятель и помощник Тристо, дрались бок о бок с кондотьером со времен его юности. Лонго сумел вывести уцелевших из турецких земель, но вдовам и сиротам в том будет слабое утешение. Они примутся проклинать его и окажутся правы. Лонго и сам себя винил.
Тристо прервал грустные раздумья командира.
— Э-э, приятель, ну, не славно ли снова увидеть старый город?
Закоренелый шутник и балагур, не унывавший даже в гуще боя, Тристо всегда умел поднять Лонго настроение.
— Наконец-то после месяцев войны вволю погуляем, — объявил, ухмыляясь, Тристо. — Больше никаких плесневелых сухарей и усушенной солонины!
Лонго невесело посмотрел на друга. Сущий медведь: на добрую пару пядей выше Лонго и вдвое тяжелее, а тот отнюдь не был мелким.
— Только разгула сейчас и не хватало, — сказал ему Лонго. — Я посажу тебя на половинный рацион.
— Чепуха, — ответил Тристо. — Мне силу нужно беречь и копить. У меня долг перед женщинами Константинополя.
— Я думал, у тебя перед женой долг.
— Само собой. Потому и нужно практиковаться, в долге-то, стряхнуть пыль и размяться как следует, прежде чем в Геную вернемся.
— Тогда поторопись, — заметил Лонго с усмешкой. — Уверен, запылился ты ужасно.
— А то, — согласился Тристо и пришпорил коня, направляясь вниз по склону.
Лонго покачал головой и поскакал следом.
Когда Уильям проснулся, утро уже было в разгаре, а улица за решеткой — заполнена людом. Прямо за прутьями сутулый грек в грязном льняном кафтане громко расхваливал свою коллекцию глиняных горшков.
Уильям осторожно встал — размять затекшие ноги — и выглянул за решетку. Слева, насколько хватало взгляда, вдоль улицы стояли мелочные торговцы, норовившие всучить товары прохожим. Справа вдалеке виднелась площадь, где вокруг помоста собралась большая толпа. На ней стоял дородный турок в черном шелковом кафтане и высоченной чалме. Потом он втащил на платформу голого ошарашенного мальчишку, и в толпе немедленно заорали, замахали руками. Уильям понял: это аукцион рабов. Мальчишку быстро продали греку, и тот утащил покупку. Уильям отвернулся, сел у стены. Чтобы не разделить судьбу мальчика, ему стоило хорошо подготовиться к приходу Хасима.
Уильям тщательно обернул веревку вокруг запястий — пусть турок ничего не заподозрит. Еще ночью он связал хорошую петлю из оставленной веревки и теперь уложил ее на коленях, прикрыл руками. Долго ждать не пришлось — явились Хасим, дородный турок с аукциона и высокорослый, мускулистый охранник. Дородный громко препирался с Хасимом, тот улыбался и показывал на Уильяма пальцем, и каждый раз работорговец хмурился и качал головой. Уильямово сердце бешено колотилось в груди, но он заставил себя сидеть неподвижно. Наконец турки договорились. Дородный вытащил кошель и отсчитал несколько монет.
Хасим монеты принял и спрятал, открыл клетку. Как только он повернулся к входу спиной, Уильям прыгнул. Накинул петлю на шею, затянул туго. Хасим схватился за веревку, заскреб судорожно. Уильям же выхватил из-за его пояса кинжал и перерезал турку горло. Тот осел наземь, обливаясь кровью. Изменившийся от страха в лице работорговец опомнился, выдернул меч. Он замахнулся, целясь снести Уильяму голову. Тот уклонился от удара и полоснул кинжалом, взрезав щеку. Турок отшатнулся, схватившись за рану, мускулистый охранник бросился на Уильяма — и рухнул с метко брошенным кинжалом в глотке. Уильям же бросился наутек, проскакивая между людьми и лотками торговцев. За спиной пронзительно заливался работорговец, призывая, наверное, остановить беглеца. Торговец-грек подставил подножку, и Уильям шлепнулся наземь. Но когда торгаш попытался схватить его, он вскочил, увернулся и бросился направо, вниз по широкой улице. Там было меньше людей, бежать не мешали. Уильям мчался, пока не оказался на большой площади. Там он остановился, согбенный, стараясь отдышаться. Оглянувшись, увидел ярдах в пятидесяти работорговца с парой охранников. Уильям выпрямился и побежал дальше.
Он проскочил площадь, свернул в лабиринт узких улочек. Тяжкий топот преследователей эхом метался среди стен, казалось — гонятся отовсюду сразу. Уильям сворачивал наобум, пока вовсе не потерял представление о том, где находится и в какую сторону бежит. Даже когда эхо шагов затихло вдалеке, когда легкие запылали болью, он бежал. Наконец Уильям свернул за угол — и оказался в тупике. Он прислонился к стене, сполз наземь, тяжело дыша. Прислушался, стараясь уловить звук приближающихся шагов, расслышать его сквозь тяжкий шум крови в ушах. Тишина. Уильям вознес хвалу святому-покровителю, Уильяму из Бюри. Удрал!
Паршивый тощий пес зашел в тупик, где сидел Уильям, понюхал, не решаясь приблизиться. А Уильям подумал о вчерашнем трупе, поедаемом бродячими псами. Проведи ночь на этих улицах — и тоже станешь добычей для стаи шавок. Нужно найти еду и безопасное место для ночлега. Он вспомнил монастырь, виденный у въезда в город. Может, примут хотя бы на одну ночь?
Он встал и пошел пробираться сквозь лабиринт улочек. Перед выходом на широкую улицу внимательно осмотрелся, затаившись в тени: не поджидает ли где работорговец или его крепыши охранники? Вроде нет. Он выбрался и зашагал к монастырю. Спустя несколько минут Уильям оказался у площади с изукрашенной колонной, которую миновали вчера. Ему сопутствовала удача. Он ускорил шаг и вдруг заметил у дальнего края площади работорговца верхом на коне. Уильям застыл, испуганный, затем повернулся бежать — но опоздал. Он уперся прямо в охранника.
Тот схватил за правую руку, выкрутил, завернул за спину, приставил к горлу кинжал. Уильям задергался, но острие прокололо кожу, побежала кровь. Тогда Уильям замер. Подъехал работорговец, спешился, приказал что-то охраннику. Страж выкрутил руку сильнее, заставив Уильяма склонить голову. Тот глянул вверх: дородный турок подходил с кинжалом в руке. Уильям плюнул в толстяка, торговец ответил оплеухой, затем приставил кинжал к Уильямову носу.
— Сербест биракмак ону![2] — прокричал кто-то, и работорговец убрал кинжал.
Уильям извернулся и увидел, как через площадь идет к ним стройный, подтянутый, широкоплечий человек в темной кольчуге. На боку его висел меч, и, судя по уверенной походке и мускулистым рукам, человек хорошо им владел. Лицо сильное, резкое, красивое — хотя и со следами нелегкой жизни. Волосы желтые, как песок, необычные для Востока, глаза ярко-голубые. Работорговец присмотрелся к незнакомцу, сплюнул и снова приставил кинжал к носу пленника.
Лонго перевел взгляд с богато одетого турка на парнишку — тощий, кожа да кости, рыжеволосый, совсем молоденький, ни намека на бороду. Не старше пятнадцати и уж точно не с Востока. Кто бы он ни был, Лонго не позволит жирному турку мучить и убить его прямо на площади.
— Сэр, пожалуйста, помогите мне! — взмолился тот по-английски.
— Я сказал, отпусти его, — повторил Лонго по-турецки, обнажая меч.
— Мальчишка — раб, я купил его, заплатил деньги, — ответил турок. — Я поступлю с ним, как сочту нужным.
— Тогда я покупаю его у тебя. — Лонго отцепил от пояса кошель и швырнул, тот шлепнулся у ног турка. Золотые монеты выкатились и сверкнули на солнце. — Думаю, этого более чем достаточно.
Турок опустил кинжал, посмотрел на кошель: там было раза в четыре больше, чем стоил мальчик. Но затем коснулся длинного пореза на щеке, нанесенного Уильямом.
— Мальчишка пролил мою кровь, убил моего слугу и за это поплатится жизнью.
Он занес кинжал, готовясь ударить.
— Мое имя — Джованни Джустиниани Лонго, и если ты убьешь этого отрока, станешь моим
