а она еще в моленьях. Бледностью лицо покрыто, щеки залиты слезами, неподвижная на плитах, кто она? Узнайте сами. Лишь окончится служенье и закроют двери в храме, мы ее скользящей тенью видим между деревами. Вниз идет она помалу, по тропинке меж кустами, где покрыты мохом скалы, где торчит дорожный камень. Здесь она вздыхает тяжко, скрыв лицо свое в ладонях: «Ах, сынок!» и взор бедняжки вновь в слезах горючих тонет. Нам та женщина знакома, вся полна печали, смуты: сердца горькая истома, от утра до самой ночи, тучей ей туманит очи, сна не шлет ей ни минуты. Плачет на заре, встав с ложа: «Ах, дитя мое родное! ах, ты, горе мое злое! Смилуйся, великий боже!» Промелькнуло лето вскоре, осень, а за ней морозы, но не стихло в сердце горе, на очах не сохнут слезы. Вот и солнце выше стало, снег весенний растопило, только губ ей не разжало, глаз от слез не осушило. IV Слышишь? С горки, там где буки, с колокольни-башни низкой, колокола льются звуки через лес к деревне близкой. И спешат на эти клики богомольною толпою люди, горною тропою, к службе пятницы великой. Снова ветра дуновенье, пролетая по дубраве, издали доносит пенье: хор Христовы страсти славит. В чаще от речного лона платье женское мелькает. Вот она остановилась. Что же ей итти мешает? То—что год назад случилось! Вновь бредет она со склона, где скалы была препона. Что ж опять предстало взору? Здесь, в трехстах шагах от храма, камень, ход открывши в гору, стал среди дороги прямо: вновь манит открытым входом, вход блестит волшебным сводом. Вздыбилась скала и стала, словно вечно здесь стояла. В страшной женщина тревоге, ей дитя всего дороже, — волосы ей ужас ежит, страшно ей воспоминанье, как свинцом налиты ноги, но, осилив испытанье, замирая вся от дрожи, вглубь спешит знакомым входом под скалы тяжелым сводом. Видит: двери вновь раскрыты изумительного зала, стены золотом повиты, в потолок рубины влиты и хрустальные колонны. А у двери золоченой два светильника сияют, свет нездешний отражают. И под тем, что слева блещет,
