– Ага, просто здорово! – поддакнул братец.
И вот я сидела с ними в одной комнате, смотрела тот же фильм, что и они, но при этом меня не покидало странное чувство, что я проваливаюсь в какое-то сюрреалистическое пространство, исполненное не прежней тоски, а какой-то светлой печали… думаю, мне удалось проникнуть туда только благодаря тому, что я смотрела фильм не одна, а с Ёшио и Микико. После того, как мы досмотрели кассету до конца, я пошла в уборную. Первое потрясение прошло, и, открывая дверь в туалет, я подумала про себя: «А фильм-то оказался совсем неплохим». В туалете меня поджидал Ниппер. В моей комнате для него не нашлось места, и я, недолго думая, переселила его в туалет на первом этаже. Взглянув на Ниппера, на трогательный изгиб его шеи, я почувствовала, что вот-вот расплачусь. На самом деле слезы и так уже текли по моим щекам. Я проплакала в туалете минут пять, не больше. Но это был настоящий плач – такой, от которого начинает звенеть в голове, и ты перестаешь понимать, что происходит. Плач на одном дыхании. Плач не по сестричке Маю с чрезмерным макияжем, неспособной – из-за алкоголя и лекарств – на простые человеческие чувства вроде веселья, злости, печали, радости, а по тому светлому времени, которое безвозвратно потеряно для большинства сестер в нашем мире.
Когда я вернулась в комнату и пристроилась у котацу, братец радостно поинтересовался:
– А чего так долго? Ты по большому, что ли, ходила?
– Ага. А что, нельзя? – спросила я.
Микико засмеялась.
Итак, я смогла заплакать, но в первый и последний раз.
Может, мне все-таки удалось расслышать рассказ черноухого Ниппера.
До того, как Рюичиро отправился в свое путешествие, я видела его всего один раз. Наша встреча произошла ранней весной. Дело было вечером.
Всю зиму я проработала в одной фирме, но потом разругалась с начальством, после чего меня уволили, и теперь вечерами я подрабатывала в стареньком, но очень приятном баре.
Тот вечер оказался на редкость длинным. В принципе, его можно разделить на несколько фрагментов, но все они были связаны одним и тем же настроением. Вряд ли я когда-нибудь забуду тот вечер.
Я опаздывала на работу и шла довольно быстро, почти не глядя по сторонам. Недавно прошел дождь, и асфальт возле станции был похож на ночную реку, в которой, подрагивая, отражаются городские огни. От быстрой ходьбы и от мерцания огней у меня закружилась голова.
В толпе у станции сновали люди с анкетами. Они подходили к прохожим и проникновенно спрашивали: «Как вам кажется, что такое счастье?» Меня останавливали несколько раз. И каждый раз я отвечала стандартным «не знаю». Этот бесконечно повторяемый вопрос выбил меня из колеи. Я, не замедляя шага, незаметно для себя призадумалась, ощущая в душе какие-то неясные образы. В ушах зазвучали мелодии знакомых песен о счастье.
«И все же, – думала я, – все же где-то там, куда никому и никогда не добраться, должно быть настоящее счастье. Золотой сияющий образ. Что-то такое, чего хочется каждому из нас. И желание это сильнее надежды, а образ сияет ярче самого яркого света…»
И чем дальше мы уходим от того места, где незнакомые люди задают нам вопросы о счастье, чем безудержнее желание залить надежду алкоголем, тем яснее мы чувствуем, что еще немного – и мы ухватим птицу счастья за хвост.
«В этом-то все и дело», – подумала я, снова вспомнив сестру.
Маю, моя небрежная, ленивая, неискренняя сестра, человек с исковерканным характером, была жадной до счастья. Но у нее был редкий талант. Исключительная особенность, которая просто не могла не вызывать в людях уважения.
Маю умела улыбаться, как никто другой.
Я не говорю о «рабочих» улыбках, которых у Маю было не меньше сотни. Иногда, без всякой задней мысли или какого-либо расчета, она вдруг улыбалась другой, совершенно естественной улыбкой. Этой улыбки было достаточно, чтобы люди простили Маю все недостатки до единого.
Уголки ее губ изящно приподнимались, уголки глаз мягко опускались – и на лице расцветала улыбка, солнце выглянуло из-за туч. Ослепительная, чистая, грустная до слез, искренняя, естественная улыбка.
Даже когда Маю уже угробила свою печень (отчего у нее испортился цвет лица, кожа покрылась прыщами и мелкой сыпью), она сохранила это поразительное умение улыбаться. Сохранила до самой могилы, да и в могиле, наверное, тоже.
Все, что я говорю сейчас, я должна была сказать ей при жизни. Я должна была говорить ей это каждый раз, когда она улыбалась. Не пожирать ее восхищенно глазами, а просто сказать.
Когда я, выбившись из последних сил, все-таки добралась до бара, оказалось, что там нет ни одного клиента. Хозяин и вторая официантка сидели со скучающими лицами за стойкой и слушали музыку. Если бы не музыка, в заведении было бы тихо, как на морском дне. Казалось, что, если я что-нибудь скажу, мои слова прогремят как гром.
– Что за дела? Сегодня разве не пятница? – наконец произнесла я.
– Все из-за дождя, – довольно жизнерадостно ответил хозяин.
Я повязала фартук и присоединилась к двум бездельникам.
Этот бар нравился мне всегда, с тех пор, когда я сама была здесь завсегдатаем.
Во-первых, меня успокаивал приглушенный свет. Здесь всегда было полутемно, так что, если положить руку на стол, ее с трудом удавалось разглядеть. По вечерам хозяин специально не зажигал свет, пока не наступала непроглядная темнота. Во-вторых, мне нравилось, что здесь, как правило, было мало посетителей. Плюс видавшие виды столы и стулья – все это создавало странноватую, завораживающую атмосферу. И дощатый пол, характерный масляный запах которого напоминал мне о школе, о тех временах, когда я училась в восьмом или в девятом классе. Вся обстановка бара – старая, потрепанная – была окрашена в коричневые тона. И каждый раз, ложась грудью на стойку, я испытывала такое блаженство, что
