танцы. Если мы станем здесь своими, считала мама, то здесь же и закончим. Правдой было и то, что когда твой отец работает на военной базе — неважно, где она находится, — то друзей у тебя всегда не много, а с соседями ты встречаешься редко. Не покидая пределов базы, мы делали все: посещали врача, дантиста, стриглись, покупали продукты. И люди это знали. Знали, что долго мы среди них не пробудем, так зачем же трудиться, знакомиться с вами? База была своего рода позорным клеймом, как если бы происходившее здесь относилось к разряду вещей, о которых порядочным людям и знать не стоит, и связываться с ним не следует, — к тому же наша мать была еврейкой, походила на иммигрантку и представлялась существом в определенном смысле богемным. То же говорилось и обо всех нас — как если бы защита Америки от ее врагов была делом недостойным.
И все-таки Грейт-Фолс мне нравился, во всяком случае, поначалу. Его называли «Электрическим городом», поскольку на водопадах были построены электростанции, от которых он получал энергию. Он казался городом, построенным начерно, простым, удаленным от всего на свете, — и все же остававшимся частью бескрайней страны, с которой мы уже успели свыкнуться. Правда, мне не очень нравилось, что улицы его не имели названий, одни номера, — это сбивало с толку и означало, по словам матери, что проектировали его сквалыжные банкиры. И разумеется, зимы здесь были холодные, неустанные, северный ветер налетал на город, словно товарняк, а от вечных сумерек у всех опускались руки — даже у завзятых оптимистов.
Впрочем, сказать по правде, мы с Бернер никогда не думали о себе как о людях, происходящих из какого-либо определенного места. Всякий раз, как наша семья переезжала куда-то — на одну из разбросанных по всей стране баз, — устраивалась в новом арендованном доме и отец, надев отглаженную синюю форму, уезжал на работу, а мама начинала учительствовать в очередной школе, Бернер и я старались придумать, что нам сказать, если нас спросят, откуда мы родом. И всякий раз, направляясь в новую школу, где бы она ни находилась, мы практиковались, повторяя это друг дружке. «Здравствуйте, мы из Билокси, штат Миссисипи». «Здравствуйте, я из Оскоды, это в Мичигане». «Здравствуйте. Я живу в Викторвилле». Я старался также выяснить основные, хорошо известные другим мальчикам вещи, говорить, как говорили они, набираться слэнговых выражений, вести себя так, точно к перемене мест мне не привыкать и удивить меня невозможно. Так же поступала и Бернер. А потом мы опять переезжали, и нам с сестрой приходилось осваиваться заново. Я понимаю, конечно, что такое взросление может обратить человека в вечно плывущего по течению изгоя, а может и сделать его гибким умельцем по части приспособления к обстоятельствам — качество, коего мама не одобряла, поскольку сама этим качеством не обладала и полагала, что ее все-таки ждет другое будущее — какое воображалось ей до встречи с нашим отцом. Мы же с сестрой были лишь второстепенными актерами в драме, которая, мнилось ей, неумолимо разворачивается у нее на глазах.
В результате превыше всего на свете я стал ценить
Для меня стали важными знания — все едино какие. Наша мать знала и ценила многое. Я хотел походить в этом отношении на нее, навсегда сохранять то, что узнал, понемногу обращаясь в человека всесторонне образованного и многообещающего — характеристики, которым я придавал огромное значение. То, что я повсюду оставался чужим, казалось мне несущественным, зато я был своим в каждой школе. Я делал успехи в английском, истории, естественных науках и математике — предметах, в которых была сильна и мама. Каждый раз, как мы укладывали вещи и переезжали, я боялся лишь одного: что меня по какой-то причине не примут в новую школу или что, уезжая, я упущу какие-то важные познания, которые могли бы обеспечить мое будущее и получить которые можно только в покидаемом нами месте. Или что мы заедем туда, где школы для меня не найдется
Впрочем, обвинять родителей во всех бедах твоей жизни — значит избрать для себя путь, который никуда в конечном счете не ведет.
3
Когда в самом начале весны отец уволился из военной авиации, все мы были увлечены проходившей в ту пору президентской кампанией. О демократах и Кеннеди, которому вскоре предстояло стать их кандидатом, родители держались единого мнения. Правда, мама говорила, что Кеннеди нравится отцу потому, что он воображает, будто между ними есть сходство. Отец всей душой не любил Эйзенхауэра — и за то, что в день Д американским бомбардировщикам пришлось летать за линию фронта, чтобы «прищучить фрицев», и по причине подлого замалчивания Эйзенхауэром заслуг Макартура, которого отец искренне почитал, и потому, что жена Эйзенхауэра была, как известно, «выпивохой».
Не любил он и Никсона. Никсон был «ледышкой», «вылитым итальянцем» и «воинствующим квакером», а стало быть, лицемером. ООН отец не любил тоже — считал, что она обходится нам слишком дорого, да еще и позволяет «комми» наподобие Кастро (которого отец называл «грошовым комедиантом») разглагольствовать на весь свет. Отец повесил на стену гостиной — над спинетом «Кимболл» и метрономом из меди и красного дерева (неисправные, и тот и другой, они достались нам вместе с домом) — обрамленную фотографию Франклина Рузвельта. Рузвельта он превозносил за то, что тот не сдался полиомиелиту и уморил себя, работая ради спасения страны, да еще и вывел, учредив Администрацию электрификации сельской местности, Алабаму из средневековья и терпел миссис Рузвельт, которую отец называл «Первой занудой».
Отношение отца к тому, что родился он в Алабаме, было двойственным. С одной стороны, отец считал себя «современным человеком», а не «хреном с горы», как он выражался. Он держался современных взглядов на многое: на расовые отношения, к примеру, — как-никак, а в ВВС он служил бок о бок с неграми. Мартина Лютера Кинга отец считал принципиальным человеком, а эйзенхауэровский акт о гражданских правах — совершенно необходимым. Отец считал также, что права женщин следует пересмотреть и расширить и что война есть трагедия и расточительство, о чем он знал не понаслышке.
С другой стороны, когда наша мать говорила о южанах нечто уничижительное, а случалось это нередко, отец обижался и заявлял, что генерал Ли и Джефф Дэвис были «людьми состоятельными», пусть оба и сбились с пути, служа неправому делу. Юг дал нам много хорошего, говорил он, не одни только хлопкоочистительные машины и водные лыжи. «Может, назовешь что-нибудь из этого хорошего? — просила мама. — Помимо тебя самого, естественно».
Едва покончив с необходимостью облачаться в синий мундир и ехать на авиабазу, отец подыскал работу в салоне новых «олдсмобилей». Он считал себя прирожденным продавцом. Особенности его личности — дружелюбие, способность радоваться, добродушие, умение находить с людьми общий язык, уверенность в себе, разговорчивость — все они будут сами собой привлекать к нему людей, сделают для него легким то, что другие находят затруднительным. Покупатели станут доверять ему, потому что он южанин, а южане, как известно, люди более практичные, чем неразговорчивые уроженцы запада. Деньги потекут к нему рекой, едва только закончится год выпуска модели и большие торговые скидки мигом повысят стоимостную ценность «олдсмобиля». Ему выдали на работе, для демонстрации, серый с розовым «Олдсмобил Супер 88», и отец держал его перед нашим домом на Первой Юго-Западной авеню — чем не реклама? Он вывозил всех нас в Фэрфилд, поближе к горам, в стоявший к востоку от нашего города
