Зимний цирк

злоумышленниками под улицей Пастурель – по-средневековому узкой и со старинными плитами, в которые врезаны мраморные силуэты такс на стрелах, с деликатным эстетизмом былых времен указующих, что испражняться собакам надлежит за пределами тротуара.

– Я всегда считала, что квартал у нас плохой.

– Возможно, не самый лучший. Но нельзя сказать, что ничего не происходит.

– Я имела в виду не это…

– Понимаю, – сказал я, отчего Эме несколько смутилась и взяла со стола мои наушники, приобретенные в лавке армейских излишков.

– Это чтобы слушать музыку?

– Нет. Это – чтобы не слышать ничего. – Приковав к себе внимание, я добавил, что иногда завязываю себе глаза. Да. Черной сатиновой лентой.

– Когда пишете?

– Угу.

– Но как же тогда вы пишете?

– Вслепую.

– Невероятно! – Она подперла щеку рукой с сигаретой и устремила на меня туманный взгляд. – Внутри у вас, наверно, столько происходит…

Не отрицая, я поднял брови.

– Вы в разводе?

– С какой же стати? – удивился я.

– О, пардон. Мадам на работе?

– На работе.

– Скоро вернется, значит.

– Вряд ли. На этой неделе мадам работает в Лотарингии.

– Это где-то на севере?

– Да.

– Видите? – Сокрушенный вздох. – Я даже Францию не знаю. Только Париж. Да и то… Эйфелева башня? Всю жизнь вижу, а не поднималась.

– Я тоже, – утешил я.

– Давно вы в Париже?

– Четыре года.

– Видите? А я здесь родилась. Может быть, это я такая? Никуда не хожу, всего боюсь. В отличие от моей сестры, которая шляется Бог знает где. На рю Сан-Дени была, вы представляете? Вы знаете, что такое рю Сан-Дени?

Я знал, конечно.

– И что вы думаете? Проститутки очень ей понравились. Теперь она мечтает стать проституткой, когда вырастет.

Мне Кристель, скорее, нравилась. Такой Гаврош. Правда, не очень адекватный. В саду Тюильри, засмотревшись на мальчиков, пускающих кораблики, упала в фонтан, и мы везли ее на такси – дрожащую в кое-как выжатом платье под моей кожаной курткой…

– Ничего не значит, – взял я под защиту ее сестру. – Фантазм. У кого не бывает.

– В девять лет? Нет, месье. У вас такая хорошая семья. На вашем месте я бы не очень поощряла дружбу вашей дочери… Скажите, у вас есть горячая вода?

– Есть вроде.

– Хотите, я посуду вам помою? А вы себе пишите и не обращайте на меня внимания.

Посуду я мадемуазель не уступил, поскольку привык за мытьем обдумывать сюжетные ходы.

Она деликатно затушила сигарету и потрогала свои волосы.

– Колонка у нас сломалась.

– Вот как?

– Ага. На грани взрыва.

Пепельные волосы мадемуазель, действительно, были грязноваты, и, глядя на меня, она, возможно, ждала предложения воспользоваться нашей ванной, куда вход за моей спиной был приоткрыт. Но я молчал. Ванна на львиных лапах была огромной, наполнялась медленно. Раздевшись, она бы околела под четырехметровым потолком, поскольку там, как комната – с окном во дворик и выходом на какую-то черную лестницу. Тайным. Им пользовались во время оккупации, но замок с тех пор не заржавел, что хозяин квартиры, месье Шнайдер, демонстрировал нам с женой без тени юмора: “Очень удобно в случае гестапо”.

– О чем вы задумались, месье?

Глядя на огонь своей сигареты, я заикнулся насчет les bains publiques* , но она возмутилась одному предположению:

– Месье! Но там же…

Даже порозовела. Пауза длилась, и в конце концов, допив остывший чай, мадемуазель Эме поднялась и обтянула новорожденные грудки свитерком:

– Оревуар, месье!

Сбежала по деревянной лестнице, и шаги заглохли в снегу, который за окном пошел гуще и одновременно начал таять.

Машина моя гудела, но прерванной фразы я не мог закончить.

Сапоги промокли сразу.

В свете зеленого креста аптеки перешел улицу, свернул на рю Сант-Анж. За поворотом налево – на рю Бретань – был небольшой “Призюник”, миниатюрный такой супермарше. Входя туда, не заметил свою дочь, которую увидел, только когда обогнул продуктовые стеллажи и, держа блок пива за прочные дырки в картонной упаковке, занял очередь в кассу. Дочь моя работала. Отороченная серым мехом дубленка, которую привез ей из Баварии, была расстегнута, медно-рыжие волосы отлетали. Трудилась на пару с Кристель. Подруги набивали продуктами пластиковые мешки и подавали клиентуре. Будучи мартиниканкой с добрым сердцем, кассирша не возражала. Умиляясь столь раннему проявлению предприимчивости, клиенты давали им по франку, которыми карманы девочек были уже набиты: “Мерси, мадам! Мерси, месье!”

Я поставил свое пиво.

Подняв глаза, обе обмерли от страха.

– А где Шогун?

Собака была предусмотрительно оставлена на попечение подруги дочери. Более, чем взрослой. Разведенной хозяйки librairie – газетно-журнальной лавочки напротив. Кассирша смотрела на меня с укором, хотя я понизил голос:

– Immediatement a la maison.*

Доставая подковками каменные плиты, хлюпал за ними по тающему снегу, то розовому, то зеленому.

Нет – в цирк ее. С подругой вместе. Завтра же. Бульвар Бомарше – о чем тут речь? Рукой подать. Да все тут близко.

Рассказ, конечно, мог бы получиться. Но вряд ли будет он написан. Сомнительные обертоны. Всё на нюансах, а мы за брутальный реализм. Нет, думал я сердито. Не понимаю создателя “Лолиты”.

Хотя прекрасно понимал. Свалив не слишком рано и будучи дочери отцом.

Они от ужаса не застегнулись. Все разлеталось – волосы, шарфы и каблучки. Первый заработок отзванивал в карманах так, что люди оборачивались.

Крепко взявшись за руки, девчонки неслись по рю Сант-Анж.