рукой на него махнула.- Я думала, он серьезно. Ты пользуешься, что я несильна в математике.
– Зиночка, вредно не табак курить, не водку пить – вредно на свете жить. И что-то никто от этой вредной привычки не отвыкает добровольно.
Тут еще несколько послеобеденных мыслей о вреде табака было подброшено в затухавший костер дискуссии. Аня рассказала кстати, как позавчера вечером пошли они с детьми в лес, и вечер был чудный: сыро, туман… Только в лес вошли, как он: «Махорочки бы сейчас…» И – сигарету в рот.
– Да-а, махорочка…
Мужчины вздохнули. Помолчали.
– В сорок втором весной стояли мы в лесу,- сказал Андрей.- Вы где тогда стояли?
– Весной сорок второго?..
Разговор тронулся проторенным руслом воспоминаний, и мужчины, лежа на песке голова к голове, закурили еще по одной из общей пачки. Дети уже вновь плескались в реке, женщины, приклеив белые бумажки на носы, лежали в темных очках и читали.
Изредка до них доносился хохот, словно там не про фронт разговор шел, а рассказывали анекдоты. Таково уж свойство военных воспоминаний: кто дальше от фронта воевал, тот о подвигах рассказывает, об опасностях, о том, сколько раз его чуть не убило, кто там был, тот охотней вспоминает смешное, а память погибших попусту не тревожит.
Зине вскоре наскучило читать. Она сняла очки, сразу потеряв некую загадочность:
«блондинка в черных очках».
– Вот все говорят – Ларионова, Ларионова, красавица… Может, я, конечно, не понимаю.- Тут Зина отрицательно покачала головой по адресу тех, кто думает, что понимает лучше нее.- Не знаю. Вчера опять показывали по телевизору «Анну на шее», я нарочно стала смотреть. Во-первых, у нее ноги короткие.
– А во-вторых?
– Что «во-вторых»?
– Зиночка, у женщин за «во-первых», как правило, не следует «во-вторых».
– Не знаю, Андрей, каких ты имеешь в виду женщин.- В глазах Зины, ставших плоскими, кошечка уже выпускала коготки из мягких лапок. Это ему за анекдот, который она поняла не сразу.- Но лично я…
– Зиночка, ты все же учитывай: я – за,- сказал Андрей.- Я всегда за. Кроме тех случаев, когда за не вижу.
Тут Виктор закашлялся.
– А ты не кашляй!
– Да нет, мне какое-то насекомое в рот попало. Млекопитающее…- Виктор в подтверждение покашлял еще. -…лично я всегда знаю, что хочу сказать,- добившись тишины, продолжала Зина.- Короткие и с косточкой. Вот что «во-вторых».
Виктор усиленно мигал Андрею, а вслух говорил:
– Между прочим, в Италии, говорят, выходил журнал «Ля Ларионова».
– Для итальянцев каждая русская женщина – красавица.- Это было сказано Зиной безапелляционно.- Но вот когда она там с Жаровым катается, не знаю, мне, например, неприятно было на это смотреть…
А солнце полуденное жгло, и зеркало воды и белая страница раскрытого журнала слепили. Странное ощущение было сейчас у Андрея. Так бывает в предотъездный день на курорте. И море то же, и солнце, и так же берег полон купающихся, но ты уже не здесь, мыслью ты в том поезде, который повезет тебя отсюда. Интересно, есть это чувство у Витьки?
– Дети где? – спросила вдруг Аня. Поднявшись на колени, она вглядывалась испуганно и от волнения не видела детей. Только блестела река на солнце. У нее все в душе оборвалось, когда она увидела эту пустую блестящую поверхность реки.
– Да вон, вон они,- говорил Андрей.
И на том самом месте, куда она только что смотрела, где не было никого, она увидела всех троих сразу. Черные против солнца, дети играли у самой воды, строили крепость из мокрого песка.
Аня встала и пошла по берегу в ту сторону. А оттуда уже бежала к ней навстречу Машенька, маленькая частичка целого, влекомая силой притяжения.
Полжизни прошло с тех пор, когда они с Аней бежали на пригородный поезд. И опоздали. Задохнувшаяся, надышавшаяся морозом, она ела снег из шерстяной варежки, а он целовал ее ледяные от снега губы. А по платформе ходил милиционер в валенках с калошами. Прошел раз, прошел еще раз, сказал строго: «А ну выйдите на свет, чтоб я вас видел…»
Аня шла по солнцу в черном купальнике, сильная тридцатишестилетняя женщина: на мокром песке оставались глубокие следы ее ног. А навстречу летело маленькое ее повторение. Набежав, Машенька обхватила мать, втиснулась в нее лицом, и даже здесь было слышно, как она визжит от радости.
Он смотрел на них издали, словно из окна того поезда, который увозил его. К лучшему? К худшему? Он знал только, что уже ничего не изменишь.
ГЛАВА VII
Ночью, горячими ладонями гладя его лицо, Анна говорила:
– Так мне тебя что-то жалко! Ты прости, я тебе порчу радость.
– Ну чего, чего, трус Иваныч? Чего ты?
– Сама не знаю. Только жаль тебя. Так жаль, что я вчера даже сердиться на тебя не могла. И страшно…
– Ты еще на картах погадай.
– А я бы погадала. Карт нет.
– Чудная, честное слово. Беда случается – ты спокойней меня. Все хорошо – ты боишься.
– Я только чувствую: не будет уже того, что у нас было. Что-то сдвинулось. А нам было хорошо. И я не хочу!
Вот это она права: сдвинулось. И движется. Но странное только дело: не хочется торопить судьбу.
– Эх ты, охранительница своего гнезда. Ничего не бойся, пока ты со мной.
– Разве я боюсь? И уж не за себя, во всяком случае. Они у меня перед глазами, разве я виновата в этом?
Опять начинался их вечный разговор. А впрочем, он и не кончится никогда. Прошлое всегда при нас, как твоя собственная жизнь. И хоть не с тобой было, а твое. Где-то он прочел: история народа – как ствол дерева; выпили из него круг, составь ствол вместе – дерево расти не будет. Это так. Хотя чего в истории не бывало!
Гегель, кажется, заявил: история учит нас только тому, что она ничему нас не учит. Веселое напутствие детям, внукам и правнукам. Впрочем, Гегеля он не читал.
Философов, всех вместе взятых, они в те поры сдавали на экзаменах по краткому философскому словарю.
– Ты сегодня лежал у костра, дети думали – спишь. А у тебя такое было лицо…
– Какое?
– Душа за тебя сжималась.
Глаза ее заблестели в темноте. Андрей вытер их ладонью. Осторожно.
– Ты что, провожаешь меня? На фронт? А если б сына, если б Митю нашего пришлось провожать?
– Фронт – это другое.
– Потому что не с нами. Я вот про свою мать думаю: великомученица была, только теперь ее понимаешь. Даже внукам не пришлось порадоваться… Тебя бы она любила.
– А что, я тебе хорошая жена.
– Может, и лучше, что не дожила. Ведь до радости надо было смерть Юры пережить.
Вот что не дай и не приводи: пережить своих детей.
