Настырка тоже попробовала, но и у нее ничего не вышло. Ребенок упирался и в конце концов опять заплакал.
— Ну вы! — прикрикнула на них обеспокоенная Евдоха. — Своих детей увечьте, а моего не троньте!
— Да он сам увечный у тебя, — надулась Настырка.
Лушка, прищурясь, насмешливо произнесла:
— Ишь как заговорила: «моего»! Носила ты его, что ль? У тебя и мужика-то отродясь не бывало.
Евдоха вспыхнула и с трудом удержалась, чтобы не вытолкать вон обеих. Все ж помогли ей, воды согрели, кадку принесли.
— Не к тебе его конь привез, — сказала она тихо. — И не к ней. Раз в моей избе живет, значит, мой и есть.
Лушка, в общем-то не злая баба, уже сожалея, что попрекнула соседку ее одиночеством, сказала примирительно:
— Ну как знаешь. Тебе жить, — и уже собираясь уходить, добавила: — В случае чего кликни.
Вслед за Лушкой выскользнула за дверь и Настырка. Евдоха отрешенно подумала, что та все дворы в деревне сейчас обежит и таких нарассказывает подробностей, какие и во сне не приснятся. А и впрямь, не во сне ли все происходит? Она даже захотела ущипнуть себя, но взглянула на мальчика и забыла о своем намерении. Ребенок, запеленатый в чистые лоскуты, тихо посапывал, щеки его порозовели, губы раздвинулись в доверчивой улыбке. Волна никогда доселе не испытанной нежности накрыла Евдоху, сердце женщины прерывисто забилось. «Если это сон, — подумала она, — пусть я никогда не проснусь».
Малыш спал долго. Он лежал все в той же ивовой корзине, дно которой Евдоха устелила беличьими шкурками. Иного места для малыша она еще не придумала. Евдоха вдруг испугалась, вспомнив Саврасову ухмылку.(«До вечера не протянет».) Она наклонилась над ним. Мальчик заерзал и открыл глаза.
— Да ты мокренький, — догадалась она и начала бережно распеленывать его. Движения ее становились все уверенней, она уже не робела ухаживать за ребенком, повинуясь пробудившемуся в ней женскому чутью. Собрав мокрые лоскуты, она бросила их в корыто и открыла тяжелую крышку большого сундука, оставшегося от матери еще. Тотчас поднялась со своей сенной подстилки коза, подошла к корзине и нависла над ней тощим выменем. Евдоха покосилась на нее и вновь подивилась заботливости животного. («И откуда молоко только взялось у нее?») Малыш посасывал козий сосок, притягивая его к себе левой рукой. Правая по-прежнему была сжата в кулачок.
Порывшись в сундуке, Евдоха вытащила на свет кусок льняного полотна. Подумала, что хороший вышел бы из него сарафан, без особенного, впрочем, сожаления. Она прикинула, что полотна хватит на три-четыре пеленки да еще на рубашечку для маленького останется. На дне сундука обнаружилась дубовая пряничная доска с изображением знака Перуна в виде колеса с шестью спицами. Ее она тоже зачем-то достала, хотя не помышляла ни о каких пряниках.
В избе было тепло. Печь протопилась и не дымила. Евдоха еще не успела нарезать полотна и запеленать малыша, как в избу опять вошла Лушка. Вид у нее был несколько виноватый.
— Саврас за кадкой послал, — пояснила она. — Я уж и так и так отнекивалась: мол, зачем на ночь глядя кадка-то тебе? Евдохе, говорю, может, в ней надобность еще, завтра заберу. А он: неси, и все тут! Ну что ты с ним будешь делать!..
— Забирай, — сказала Евдоха. — Уже нет надобности. Спасибо, соседка.
— Ты не серчай, — оправдывалась Лушка. — Уж он такой упрямый, прямо силов нет…
Она вдруг замолчала и уставилась на ребенка.
— Чего ты? — спросила Евдоха.
Лушка не ответила. В глазах ее мелькнул испуг. Забеспокоилась и Евдоха:
— Да что замолчала-то? Ребенков не видела? У самой-то четверо, поди.
Лушка сглотнула слюну и наконец выговорила:
— А чего это он у тебя такой… такой здоровенький?
Евдоха посмотрела на мальчика. Действительно, на его теле и лице не было больше ни ссадин, ни синяков. Проведя с ним весь день, она и не заметила, как исчезли последствия тряски в закрытой корзине. Лишь посторонний взгляд заставил ее вспомнить, в каком ужасном состоянии ребенок был утром. Она была удивлена не меньше Лушки, но гораздо больше ее обрадована.
— Слава Перуну, — улыбнулась она. — Будет жить мой мальчик. Саврас-то другое сулил…
Лушка ее радости, однако, не разделила и по-прежнему глядела на мальчика с испугом.
— Он не как все, — прошептала она. — Он растет…
Было в самом деле странно представить, что малыш мог уместиться с головой в небольшой корзине. Сейчас он уже не лежал, а сидел в ней, прижав к груди правый кулачок и подняв коленки. Он сосредоточенно молчал и, казалось, внимательно прислушивался к разговору двух женщин.
Ни слова больше не говоря, Лушка схватила пустую кадку и поспешила вон из избы. Евдоха не пыталась ее остановить.
Она взяла дубовую пряничную доску, провела по ней ладонью и произнесла твердым голосом:
— Низко кланяюсь вам, боги. Благодарю тебя, Перун, что даровал мне сына на старости лет. Сохрани его от всех бед и напастей. Пусть отныне будет имя ему — Дар.
2. Пояс Перуна
В просторном зале Белого Замка, где собирался обычно чародейский синклит, было холодно, несмотря на ярко пылающие в очаге поленья. Филимон, забравшись с ногами в большое дубовое кресло и натянув на голову шерстяной плащ, пытался согреться приправленным пряной гвоздикой таврийским вином. Горячий бронзовый кубок остывал и опустевал с обидной быстротой.
— Уф-ф! — воскликнул с показным возмущением Филимон. — Не припомню такой студеной зимы! Нет, ты как хочешь, хозяин, а я сегодня больше никуда не полечу. Да и ночь вот-вот наступит.
Белун, верховный чародей и хозяин Белого Замка, отвлекся на миг от Звездной карты, занимающей значительное место на огромном дубовом столе, и покачал головой:
— Тебе ли ночи бояться! Любимое время твое.
— Так то летом, — поежился человек-филин. — Летом по-другому. Мышь от страха запищит аль деваха завизжит — все забава. — Он хмыкнул и чуть не поперхнулся глотком вина. — А ныне…
Но Белун не дал ему увлечься жалобами на зимнюю стужу:
— Не время, Филька, попусту слова изводить. Говори, что заприметить сумел?
Филимон с сожалением взглянул на стоящий подле очага кувшин. Но уж больно не хотелось вылезать из-под шерстяного плаща, и он, вздохнув, принялся перечислять виденное в очередном дозоре.
— В Заморочном лесу нечисти вроде нет. Волки за жеребцом гнались, не волкодлаки — волки, да тот живым ушел от них.
— Откуда жеребец там взялся? — вскинул Белун седые брови.
Филька пожал плечами и продолжил:
— В Братских Княжествах — Ильмере, Ладанее, Венедии — тоже спокойно все. Беренды довольны, что их за дикарей перестали считать. Их Грым Отважный восточные рубежи Ильмера и Синегорья охраняет от айгурских племен. Те в последнее время присмирели, о грабежах не помышляют пока. Новый вождь у них — Рум. О нем я слышал только, видеть не довелось. В Этверской пустыне савраматы, похоже, к набегу готовятся. На кого, еще не выведал. Да им и без разницы, на кого нападать, хоть друг на друга, тем более что вожди их переругались между собой. Как бы то ни было, раньше поздней весны не высунутся.
Белун слушал его очень внимательно. Глубокая морщина легла у переносицы. Чародей был необыкновенно сосредоточен и серьезен и не обращал внимания на легкомысленный тон своего помощника.
— Что Владигор? — спросил он, когда тот замолчал.
— Хандрит, — махнул рукой Филька, и в его голосе прозвучало неподдельное огорчение. — Скоморошку забыть не может, а ведь столько лет минуло уже. Любава пир завтра затевает, чтобы брата развлечь. Знатные гости съезжаются. А где гости, там и гостья…
Последние слова Филька произнес с такой торжественной многозначительностью, что Белун невольно улыбнулся:
— Ну и кто же гостья?
— А ильмерская княжна Бажена, Дометиева дочь. Чем не жена Владигору? — радостно воскликнул Филька. — Старый Дометий вряд ли возражать станет. И разве не будет всем Братским Княжествам во благо родственный союз Ильмера и Синегорья!
