– Мертвяков видала. Собирала однажды бруснику на болотах да замешкалась. День на убыль пошел. Тут-то на болоте огни и зажглись…
Званка пискнула, прижалась к его плечу.
– Выбираться начала, вот и вечер, – продолжил Игнат. – А как из болота выходила, тогда и увидела мертвяка. Рассказывала: поднялся он из трясины, как высохшая коряга. Зеленые волосы лицо закрывают, руки скрючены, к ней тянутся. И запах такой, словно яйцо протухло.
– Фу! – Званка сморщила курносый нос. – Не хотела бы я с таким встретиться. А девушек болотных видала?
– И девушек видала. Все молодые, тела насквозь просвечивают. Жалуются они очень. Тяжко, мол, под гнетом трясины спать. А ходят они по миру, потому что душегубов своих ищут. Найдут – и зацелуют до смерти, утянут в болота.
– И какую только пакость в наших краях не встретишь! – воскликнула Званка и обвела взглядом притихший лес, будто ожидая, что из-за ближайшей сосны к ней потянутся скрюченные руки мертвяка. – Идем домой, а?
И потянула Игната следом, ступая по узкой тропе. Из-под ботинок доносились сухие щелчки.
«Будто жуков давишь, – подумалось мальчику. – Жуков-мертвеглавцев, что водятся глубоко под землей и питаются гнилым мясом…»
Он надеялся, что навь не дойдет до родной деревеньки. Может быть, разродится снегом где-то в тайге, распоров брюхо об острые иглы сосен. Или свернет на запад и осядет туманом в бескрайних болотах.
– А ну как дойдет?
Игнат понял, что задал вопрос вслух. Званка метнула недовольный взгляд.
– Ну что ты, в самом деле? – прикрикнула она. – Хватит пугать! Нет никаких чертей и навий, ясно? Зима наступает, просто зима! Нешто в школе не учился? Так каждый год бывает!
– Бабушка говорит, навьи…
– Даже если есть, – перебила Званка. – Тебе-то что бояться? Они тебя не тронут, дурачка. А я вот расскажу бабушке Стеше, как ты сегодня к Жуженьскому бучилу ходил, она небось тебя ремнем пониже спины приласкает.
– Тебя саму родители ремнем приласкают, – буркнул Игнат.
– Кто ж тебе поверит? – усмехнулась Званка.
Игнат опасливо оглянулся через плечо: тучи на горизонте слились в исполинскую шевелящуюся пелену, и она подрагивала, будто шкура раненого зверя.
– Ой! – Званка остановилась, поджала ногу. – Да помоги же!
Игнат подал руку. Девочка оперлась о его плечо, начала стягивать с ноги стоптанный башмак.
– Иголка попала. Батя все обещал новые пимы купить, только ярмарки все поразъехались. Придется в город ехать. Федотыч подвезти обещал, когда грузовик починит.
Она принялась вытряхивать попавшую в ботинок хвою, шмыгая от усердия носом. Подтянула сползший носок, аккуратно заправила выбившиеся шерстяные гетры.
– В одном ты прав, вредный Игнашка-букашка, – сказала Званка. – Становится чертовски холодно!
– Возьми мою парку, – предложил Игнат.
Он взялся за пуговицы и принялся расстегивать старенькую оленью курточку, но Званка остановила его.
– Заболеешь, а мне снова черничное варенье тебе носи? Вот уж дудки!
Она пригладила растрепавшиеся косы, вздохнула. Игнат заметил, как взгляд скользнул за его плечо, туда, где шевелилась пелена туч.
– Пережить бы зиму, – строго, совсем по-взрослому сказала Званка. – Пока дома тепло – никакие черти не страшны. Протянем до марта, а там новая буря придет.
– Это какая такая буря?
– Известно какая: весенняя. Помнишь, старшие говорили? Прилетит с востока птица вещая, голова человечья, принесет с собой весну. И где она взмахнет левым крылом – там потечет вода мертвая. А где взмахнет правым – живая.
– Выдумки это, – без уверенности проворчал Игнат.
– Куда им! Ты ведь у нас – великий сказочник!
Званка рассмеялась, но потом посерьезнела, склонила набок голову.
– Игнаш, а Игнаш? А я тебе нравлюсь?
Мальчик исподлобья глянул на подругу. В ее сощуренных глазах снова заплясали бесовские огоньки.
– Только честно, ну?
Игнат неловко повел плечами, опустил взгляд.
– Нравишься…
И почувствовал, как на его плечи легли ладони.
– Тогда поцелуй меня? Прямо сейчас.
– Ты чего это? Чего смеешься, а?
– Вовсе я не смеюсь, – голос Званки был серьезен, решителен. – А вдруг мы с тобой последний раз видимся? Вдруг меня навь заберет, что тогда? Я ж ни разу в жизни не целовалась. А ты… ты не расскажешь никому. А если и расскажешь – кто поверит?
