Но вот с чем я не согласна, так это с твоим огульным отрицанием иудео-саксонской… Даже не понимаю до конца, что ты так называешь. Наверно, иудео- христианскую англосаксонскую парадигму? В противоположность неоправославию и еврошариату?
– Примерно да, – сказал я и крутанул ус.
– Так вот, как ты ее ни называй, но это великая культура, дружок, и у нее множество этажей. На них происходят очень разные вещи. В том числе и радикальное отрицание самой этой культуры.
Я опять сделал фейспалм. Материала в сети было много.
– Этажи? Ха-ха. Знаешь ли ты, что есть острие и суть иудео-саксонского духа? Я тебе скажу. Нарядиться панком-анархистом и яростно лизать яйца мировому капиталу, не отрывая глаз от телепромптера, где написано, как сегодня разрешается двигать языком. И велено ли покусывать.
– Ой.
– Да-да. А меня, труженика, бессребреника и бесстрашного революционера формы, в одиночку противостоящего мировой зомбической мыловарне, упрекают в том, что я, оказывается, лижу неправильно… И снисходительно объясняют, как надо… Но я-то занят совсем другим!!! Я… я создаю русский алгоритмический полицейский роман! Конечно, художник, который ссыт мировому шайтану в лицо, всегда будет ненавидим теми, кто сосет у этого шайтана за скудный прайс, как бы эти люди ни маркировали свой промысел. Но ты, Мара, все-таки близкое мне существо! Разве ты не на моей стороне?
Мара посмотрела на меня – как мне показалось, с нежностью, но из-за бликов я не был до конца уверен.
– Порфирий, – сказала она. – Ты прекрасен. Вот почему ты не вставляешь такие спорные, непристойные, но яркие куски в свои романы?
– Отчего же не вставляю, – ответил я, – вот только что.
Мара нахмурилась.
– Ты и это тоже туда…
– Конечно, – сказал я. – А куда ж еще. А то все убер да убер. Потом опять какая-нибудь мандавошка…
– Порфирий!
– Прости – мокрощелка шипеть будет. У меня принцип – ни дня без строчки!
Мара долго-долго глядела на меня – и мне показалось, что ее глаза чуть увлажнились.
– Порфирий, – сказала она, – я тебя хочу.
Вот так. Поговорил с девочкой о высоком, показал звезды и бездны – и готово.
– За чем же дело стало, – ответил я. – Куда поедем – к тебе или ко мне? Шучу, шучу. Лучше сегодня к тебе, у меня не убрано. Я тоже тебя хочу, киса. Заодно пропишу нормальный убер. А то сегодня вышел короткий и скомканный.
– Убера тебе не будет, – сказала Мара. – Чтоб мандавошки лишний раз не шипели. Я социальный сбор заплачу.
– Тогда я подрочу лучше, – ответил я. – Если без убера.
Мара засмеялась.
– Ох, Порфирий. Ты сегодня неотразим.
– Ты так и не сказала, что это у тебя были за ключи, – напомнил я. – Что мы тут, собственно, обмывали?
Мара улыбнулась.
– Скоро узнаешь. А пока скажи – хотел бы ты заняться кинематографом? Совместно со мной?
– В каком качестве? Писать сценарии? Снимать?
– Все сразу.
– А почему же нет, – ответил я. – С удовольствием. Если начальство отпустит. В жизни надо попробовать все.
– Тогда поехали.
Не будет убера? Будет.
Только я не скажу тебе, Мара, что для меня это просто убер-блок. Ты будешь думать, что это шепот твоего доверчивого любовника, долетающий из дверного динамика…
– Мара, – сказал я хриплым от страсти басом, – чего ты все глядишь в свой телефон? И почему смеешься? Там что-то веселое?
Мара кивнула.
– А со мной тебе, значит, скучно?
– Нет, – ответила Мара. – Мне с тобой замечательно, мой синенький.
– Я сейчас никакой, – сказал я. – Но обещаю – когда мы приедем, мои волосы станут синими, как небо июля. Вот только…
– Что? – спросила Мара, отрываясь наконец от телефона и пряча его в сумочку.
– Если честно, я боюсь тебя разочаровать.
– Почему?
