Ларк – это девочка, которая нравится моему брату, и меня она просто завораживает. Он так ее описывает, что незнакомый образ встает передо мной как живой, и мне начинает казаться, что я с ней тоже дружу. В смысле, дружу так, как если бы была настоящей. Наверняка, встреться мы с ней, сразу стали бы не разлей вода.
Каждый день, как только Эш возвращается домой, я засыпаю его вопросами. Хочу все знать в мельчайших деталях. Где он был, что делал. Для самостоятельного освоения учебной программы мне хватает видеороликов и всяких компьютерных информблоков. Но люди мне интересны куда больше. Их мельчайшие повадки, любые оттенки их поведения приводят меня в восторг.
Что, учительница по истории окружавшей среды сегодня опять заигрывала с директором? А оператор автоциклического сканирования улыбался, когда считывал радужную оболочку твоих глаз при входе в школу? А Брук снова чавкал своими пирожками с красной водорослью?
Это все его знакомые, у меня таких никогда не будет, но я их всех люблю.
Увы, иногда из Эша не вытянешь подробностей, которых я так жажду. Вот спросишь его, что было на Ларк, а он в ответ:
– Что-то такое желтое, кажется…
– Ярко-желтое? Или бледно? – нетерпеливо тереблю его я. – Или с лимонным отливом? Или с лютиковым? Или как солнце?
Ну, то есть, конечно, со времен Гибели Природы (Экологической Катастрофы) ни лимонов, ни лютиков никто не видел, но все же…
– Н-н-не знаю… Кажется, что-то такое… средне-желтое.
– Платьице?
– М-м-м…
Тут я резко и демонстративно откидываюсь на спинку стула.
– Никакого от тебя проку. Ни-ка-ко-го.
Эш, святая простота, никогда не поймет, как вся эта ерунда, в его глазах такая незначительная, может для меня быть дороже и важней всего на свете. Он старается – взаправду, изо всех сил. Но мне всегда мало, всегда недостаточно, всегда хочется еще… Вот так вот мы вдвоем и строим с горем пополам этот призрачный мир для призрачной девчонки. Должна же я быть всегда готова к тому славному дню, когда наконец явлюсь на всеобщее обозрение – вот она я! Если только такой день настанет. Мама с папой всегда уверяют – да, конечно, когда-нибудь… Но прошло уже шестнадцать лет таких уверений, а он все не настает.
Я пристально слежу за тем, как брат мучительно пытается припомнить все перипетии минувшего дня – ради меня, чтобы и я ощутила себя частичкой реальности. Он – мое зеркало, мое отражение, он почти во всем похож на меня. Такие же черные, как ночь, волосы, очертания волевого подбородка смягчены ямочкой, светло-бронзовый цвет кожи. Говорит, что ему не нравится его лицо, слишком тонкие, мол, черты для парня. А я, если бы больше знала о настоящем мире, наверное, считала бы, что у меня – слишком грубые для девушки. По-моему, главное несходство – в линиях челюсти. То есть у обоих у нас они остро и резко очерчены, но Эш, когда чем-то озабочен или взволнован, начинает двигать ею, словно пытается разгрызть возникшую проблему как орех. (Про орехи я смотрела видео по истории окружавшей среды. Представляете себе, нечто съедобное раньше росло на деревьях!)
А у меня, когда я чем-то расстроена, челюсть напрягается и замирает в неподвижности. Я просто стискиваю зубы до боли в мышцах. И, надо сказать, в последнее время частенько сжимаю.
Есть еще два очевидных различия между нами – ну, не считая пола, конечно. У Эша глаза плоские, светоотражающие, серо-голубые, как у мамы. У меня они странного изменчивого оттенка – он как будто перетекает в зависимости от освещения из зеленого в синий и даже золотистый. Внимательно глядя в зеркало, я вижу какую-то янтарную «звездную россыпь» посреди голубизны, словно крапинки и прожилки метеорами разлетаются по лазурному небу.
Вот эти-то глаза меня моментально и выдали бы с головой, если б кто-нибудь в них заглянул. Ведь всем детям вскоре после рождения вживляют специальные линзы-импланты. Глаз человека миллионами лет эволюции был приспособлен к тому, чтобы выдерживать воздействие световых волн определенной длины. Ну, а теперь, когда земная атмосфера повреждена, мы подвергаемся усиленному низкочастотному излучению ультрафиолета, для необработанных зрачков оно очень опасно. Вот от этих лучей низкого диапазона вживляемые фильтры и защищают глаза моих современников. Вред для зрения проявляется не сразу, но если не сделать такой операции, рано или поздно ослепнешь. Я пока еще никаких изменений не почувствовала, но все говорят, что годам к тридцати свет для меня начнет меркнуть.
Каждый такой глазной фильтр специально кодируется, чтобы личность каждого жителя Эдема всегда можно было проверить простым сканированием.
Естественно, мне такую процедуру сделать не могли, так что мои радужные оболочки сохранили естественный цвет. Иногда, если Эш смотрит на меня слишком долго, я замечаю, как он щурится и качает головой: видно, они его выводят из равновесия. А папа, у которого глаза матово-карие, как обои на стене, вообще едва может на меня смотреть.
Второе отличие мое от Эша не всякий смог бы распознать. Дело в том, что брат – старше. Всего лишь на десять минут, но что из того – старше же! А значит, он – «законный», он – «нормальный», «официальный», первенец! А я – стыдный для всех последыш, второй ребенок, позор семьи, которому на свет вовсе не стоило рождаться.
Эшу пора в дом, надо доделывать домашку. Мои уроки, заданные мамой в строгом соответствии с тем, что проходит брат, давно выполнены – еще за
