– Валери, ну пожалуйста! – шепотом взмолилась она, приоткрыв дверь и заглянув в мою комнату.
Я молча натянула на голову одеяло.
Я не выходила к мистеру Энгерсону не из упрямства, а потому, что не в силах была это сделать. Но мама не понимала меня. По ее мнению, чем больше людей «прощало» меня, тем меньшую вину я должна была ощущать. По мне же, все было как раз наоборот.
Вскоре в моих окнах отразился свет фар. Сидя на кровати, я видела, как мистер Энгерсон отъезжает от нашего дома. Пару минут спустя мама снова постучала ко мне.
– Да, – отозвалась я.
Она вошла в комнату с видом робкого олененка и с раскрасневшимся лицом, сжимая в руке дурацкую медаль и письмо с благодарностями от школьного совета.
– Они не винят тебя, – сказала она в нос осипшим от слез голосом. – Они хотят, чтобы ты это знала. И чтобы ты вернулась. Они очень благодарны тебе.
Мама сунула мне в руки медаль и письмо.
Я опустила взгляд. Письмо подписали только десять учителей. Мистер Клайн, конечно же, в их число не входил. Уже в тысячный раз после случившегося я почувствовала сильнейший укол вины. Мистер Клайн обязательно подписал бы это письмо, но не мог этого сделать, потому как был мертв.
Мы с мамой с минуту смотрели друг на друга. Она ждала от меня хотя бы проблеска благодарности. Раз учителя не зацикливаются на произошедшем, то, может, и я смогу спокойно жить дальше? Может, мы все сможем?
– Эм… я поняла, мам, – ответила я, возвращая ей медаль и письмо. – Это… замечательно. – Выдавить ободряющую улыбку у меня не вышло.
А если я не готова пока спокойно жить дальше? Если медаль напоминает мне о том, что парень, которому я доверяла больше всех на свете, стрелял в людей, в меня, в себя? Мне больно принимать благодарность от школы. Почему мама этого не понимает? Такое ощущение, будто я должна чувствовать одну только благодарность. За то, что выжила. За то, что прощена. За то, что люди осознают: я спасла жизнь другим ученикам.
Однако большую часть времени я не ощущаю никакой благодарности. Большую часть времени я даже не могу разобраться в собственных чувствах. Я чувствую то грусть, то облегчение, то растерянность, то недопонимание. А чаще всего – злость.
Но хуже всего то, что я не понимаю, на кого злюсь сильнее – на себя, Ника, родителей, школу, весь мир? И самое неприятное – я злюсь на погибших школьников.
– Вал, – с мольбой в глазах произнесла мама.
– Нет, правда. Это здорово. Я просто очень устала, мам. Нога болит.
Я снова забралась под одеяло и уткнулась лицом в подушку.
Мама кивнула и, сгорбившись, ушла. Я ничуть не сомневалась, что она попросит доктора Хилера обратить особое внимание на мою «реакцию». Так и виделось, как в следующее наше посещение он, сидя в кресле, протянет: «Итак, Вал, мне кажется, нам следует поговорить о медали».
Потом мама убрала медаль и письмо в ящик, где хранит детское барахло, собранное за эти годы. Детсадовские рисунки, табель успеваемости за седьмой класс, школьное письмо с благодарностью за остановку стрельбы. Маме почему-то такая подборка памятных вещей не кажется странной.
Наверное, таким образом она выражает надежду на то, что однажды я снова буду «в порядке». А помнит ли она, когда я в последний раз была «в порядке»? Я сама этого не помню. Это было до стрельбы? До того как в жизни Ника появился Джереми? До того как мама с папой возненавидели друг друга и я начала искать счастья в ком-то или чем-то другом? Наверное, это было давным-давно, когда я еще носила брекеты и кофточки нежных расцветок, слушала хит-парад «Топ 40» и жизнь мне казалась безоблачной.
Снова зазвонил будильник. Я стукнула по нему и уронила на пол.
– Валери, вставай! – закричала мама.
Мне представилось, как она стоит с беспроводным телефоном, занеся палец над первой цифрой номера «скорой».
– Через час начнутся занятия. Просыпайся!
Я обняла подушку и уставилась на изображенных на обоях лошадей. В детстве, влипая в неприятности, я смотрела на них, воображая, как вскакиваю на коня и уношусь вдаль. Как я скачу и скачу, не останавливаясь, а за спиной развеваются волосы и лошадь не знает ни голода, ни усталости. Вокруг ни души, впереди – только вечность.
Лошади больше не кажутся мне живыми, теперь они выглядят как паршивенький рисунок на детских обоях. Они никуда меня не умчат, потому что не могут. Это понимание вызывает грусть. Такое ощущение, что вся моя жизнь была долгим несуразным сном.
Услышав звяканье замка, я мысленно застонала. Ну конечно же – ключ. Доктор Хилер, обычно выступающий за меня, почему-то разрешил маме запросто заходить в мою комнату. Вроде как
