— Дорогие хегальдины! Сегодня я бы хотел вспомнить тот день, что едва не захлебнулся во тьме и злобе. День падшего шейдима, день, когда порок превратил гиоса Лераиша в мерзкое для богов создание. Без разума. С желанием убивать. Все мы стали тогда свидетелями его угроз.
Пастырь замолкает, и по собравшейся толпе начинают расползаться согласные возгласы, что сопровождаются похлопыванием маленьких крыльев «серых»:
— Да! Он грозился убить меня и мою семью!
— Он назвал нас тварями!
— Поделом падшему ублюдку!
Корд разворачивает ладони к земле, призывая к тишине. Он коротко улыбается вызванной реакции.
— Как возбудились, а? Еще немного и они вырвут прошлое и сожрут, и не подавятся, — шепчет пастырь генералу Шаксу, чье лицо выражает не больше эмоций, чем камень. — Ладно вам, генерал, я знаю, вы же понимаете, о чем я.
В ответ Шакс лишь слегка поворачивает голову к пастырю, и тот ощущает на себе взгляд невидящего белесого глаза. Улыбка пастыря тут же скрывается в огромных щеках.
Корд откашливается, а затем продолжает проповедь:
— Пятнадцать лет прошло с того черного дня, что окрещен вечным проклятьем! И я хотел бы вспомнить историю великого Лифантии. Каждый ее знает, но повторение только укрепляет нашу веру! С вашего позволения, благочестивые хегальдины, я прочту его историю, дабы не искажать ни единой детали, запечатленной в страницах Геннории!
— Давно пора знать ее наизусть, как подобает пастырю, — равнодушно произносит генерал Шакс.
В ответ Корд морщится, не отрывая взгляда от книги.
— Возжелал хегальдин себе крылья, тень которых могла укрыть десятерых, возжелал он долгой жизни себе, завидуя тем, кто безмятежно летал с самого детства. И тогда возвел он взгляд к небу, к кроне великого древа Колосс, ведь там растут плоды — дар богов для всякого, кто сумеет долететь до них и вкусить их плоть. И крылья вкусившего скроют под собой все живое, и жизнь вкусившего не будет знать течения времени! Имя хегальдина того — Лифантия. Крылья его так и не выросли, ведь не смог он сделать себя счастливым. Тогда вознамерился Лифантия возвести лестницу в самое небо, к кроне самого Колосса! Незамедлительно начал он работу и обрывал ее лишь сном. Днями и ночами он строил лестницу из камня. Год за годом. И когда лестница достигла середины Колосса, боги узрели результаты стараний Лифантии и признали их корыстными и нечестными! Обрушили боги гнев свой, и разрушили строение Лифантии! Но не прошло и года, как новая лестница вновь начала расти, и узрели боги тогда великий труд, вложенный в нее. Ведь сквозь боль, усталость и слезы, тот не поднимает взгляд к небесам, а лишь работает, не зная пощады к себе. Ощутил в тот момент Лифантия теплый ветер под собой, что понес его ввысь, к ветвям Колосса, к плодам, которые он заслужил тяжелым трудом, сравнимым с тем, который нужно приложить, чтобы долететь на своих крыльях.
Пастырь Корд с хлопком закрывает книгу и, потерев глаза, продолжает:
— Отсюда мы понимаем, дорогие хегальдины, что не сколько материальный достаток делает нас достойными неба, сколько труд и самопожертвование! Спасибо вам за внимание! И да будут ваши крылья достойны небес!
— Истина, тоже мне, — фыркает Гремори, обращаясь к Ситри. — Работай, молчи и верь. Вот и весь корм для «серых», а?
— Мне надо домой.
— Да ладно, а как же работа?
— Я пойду, мне нездоровится. — Ситри еще выше натягивает шарф и почти бегом устремляется к жилым кварталам.
— Эй, ну? Ты заболела?
Гремори смотрит ей в след. Он недовольно встряхивает маленькие крылья и шагает в противоположенную сторону.
«Серые» толпятся, косо посматривая на «летунов», после чего, большая часть первых направляется в поля. Гремори думает, что лучше слышать шум ветра, чем ворох голосов. Стереотипные приветствия, пожелания, и каждое утро начинается одинаково, и граница между подобными днями все прозрачнее. Создается впечатления, что жизнь — один бесконечный день, без начала и конца. Ведь если наложить воспоминание позавчерашнего дня на вчерашнее — различий не увидеть. Один день. Жалкий, бессмысленный. Мы лишь скот, думает Гремори, что кормится сказками и верой, которые дают нам «летуны». Рабы, которые верят в то, что могу стать равными богам. Без кандалов, без кнута. Только вера. А вечером все запивается вином или самогоном. Он поднимает голову, и небо кажется ненастоящим. Картонным. Может, за ним ничего и нет? А земля подобна бумаге? Мы лишь кучка слепцов, шагающих на работу, мечтая о свободе лишь потому, что кто-то показал нам, что такое свобода. Счастье, полет. Показал дорогу. Такую близкую, но недостижимую. И все это под видом священных законов. Чтобы не сдохнуть от безумия.
* * *Гремори поднимается с колен, со стоном разгибая затекшую поясницу, и всматривается в руины лестницы Лифантии. Наверное, он достроил ее, узрел истину, а затем спрыгнул. Не все должны летать — ведь кто-то должен расплачиваться за возможность летать остальным.
Вокруг сотни «серых» хегальдин, гнущих спины на полях, среди боли, частых ругательств, среди грязи; и всю жизнь на земле. Хотя, все рождены, чтобы летать. Гремори оглядывается в надежде увидеть Ситри, но ее нигде нет.
И только намного позже, в то время, когда небо наливается красным, а край солнца касается заходит за горы, звучит звон колокола. Конец очередного рабочего дня. Хотя, думает Гремори, это лишь временная передышка, ведь день никогда не заканчивается. Переодевшись, он сразу же направляется к Ситри. Короткий взгляд на район «летунов», где зажигаются огни и улицы вспыхивают янтарным светом. «Все равны, — постоянно твердит пастырь». Но странным образом «летуны» отгородились от «серых» с помощью реки.
— Эй, Гремо, а куда это ты? Пошли лучше посидим, выпьем.
Гремори отмахивается и уходит.
Район «серых» не освещается, поэтому приходится идти осторожно, чтобы не споткнуться.
Нам достается лишь тень, ворчит про себя Гремори, стуча по двери, тень и маленькие крылья.
— Ситри? Ты дома? Ситри, это я, открывай.
Ситри открывает, но тут же отворачивается.
— В чем дело? Заболела?
— Замолчи, — быстро говорит она. — Я хочу тебе кое-что показать. Пойдем.
Гремори ступает за Ситри в небольшую комнату; его внимание привлекает зашторенное окно и одинокая свеча
