Вот и все, что мы могли сделать. Такие дела…
Но обернулось все иначе. Точных доказательств у меня нет, но до сих пор не могу отделаться от впечатления, что капитан, сука, то ли ординарца поставил следить за домом, то ли кого-то еще из своих холуев, были при нем и такие, из нашего же брата-солдата… из тех, что за шанс при штабе прокантоваться что угодно для благодетеля сделают и не поморщатся…
Должен был кто-то следить. Потому что момент оказался очень уж удачный. В доме остались я да Эльза. Мамаша ее отправилась по каким-то своим делам, взвод потопал на строевые (начальство в этакой мирной обстановке солдата никогда без дела не оставит), а я ухитрился на лестнице так нелепо споткнуться, что ногу подвернул – трезвый ведь был! Сижу я в их небольшенькой прихожей, окно открыл, дым на улицу пускаю и гадаю, скоро ли нога пройдет. Потому что насмешек, как водится, хватил изрядно: вояка правый, огни и воды прошел, а тут с лестницы кувыркнулся. Уж не инженерша ли его, братцы, ночью с лестницы спихнула, когда он полез к ней под бочок? И все такое прочее. Нашему брату только дай повод позубоскалить…
И тут – нате вам. Товарищ капитан собственной персоной. Привязал коня у ограды и пошел в дом – уверенно так, по-хозяйски. Вошел. Я, несмотря на подвернутую ногу, встал, как полагается, доложил обстановку. Он спрашивает:
– Девка где?
– На втором этаже, – отвечаю, – товарищ капитан, у себя в комнатушке.
– Ну и отлично, – говорит он. – Нужно вашу резвушку допросить на предмет связи с нацистским подпольем. Есть у нас на нее интересный матерьяльчик… А ты, младший сержант, чтоб сидел здесь, как прибитый. Уяснил?
А чего ж тут не уяснить: вон он что придумал – можно сказать, со всеми удобствами, на дому… Ну а я что? А мне остается отчеканить, как положено: «Так точно!» Что я и сделал.
Но вот все у меня внутри свело от его масленой улыбочки. И не то чтобы я ему заступил дорогу к лестнице – я ж с ума не сошел, – но все равно шажок маленький сделал. И понял по его глазам: моментально он догадался, что я все понимаю. Он хоть и гнида, но отнюдь не дурак, кстати, по-немецки знал прекрасно…
Улыбочка у него пропала, глаза сузились, он чуть ли не прошипел:
– В штрафную роту захотел, сука? Устроить?
А в штрафную роту меня ему закатать было проще, чем мне сапог переобуть. Уж это стопроцентно. Тот, кто знает как, может так устроить, что комар носа не подточит и не будет особого разбирательства. Что там я, были случаи, когда начальство неугодных ему офицеров за милую душу в штрафбат загоняло ни за что ни про что. А уж я-то, младший сержант, супротив капитана из штаба батальона…
И я, знаете, сдрейфил. Если уж совсем честно, мысль тогда была такая: «Ну на хрена ж мне в штрафники идти из-за какой-то немецкой девки? Не кожу сдерет, в конце концов, не она первая, не она последняя…»
Так что я, уж не взыщите, проворно отступил на прежнее место. Вытянулся по стойке смирно, рожу сделал самую дурацкую. Он понял, усмехнулся этак победительно:
– Сиди как пришитый. А то я возьму да подумаю, что ты решил нос сунуть в тайны следствия, и начну выяснять, с какой такой стати… Марш на место! И язык держать за зубами. Все понял?
– Так точно! – отчеканил я.
И быстренько покултыхал к своему креслу – хорошее такое кресло было, удобное, натуральной кожей обито, мягкое. Хохотнул он и пошел вверх по лестнице.
Тут как раз Эльза в коридоре появилась – легкие шаги прекрасно было слышно. Они о чем-то заговорили по-немецки – капитан спокойно, и она отвечала спокойно, ничего не подозревала, привыкла, что никто ее не трогает. Потом она спросила что-то уже другим тоном, удивленно. Капитан ответил, скорее всего – по интонации чувствовалось, хоть языка я и не знал, – что-то вроде: мол, служба такая, формальности… Хлопнула дверь – они вошли в какую-то комнату, – и настала тишина. Надолго. Может, она и кричала, да немцы ж строить умеют, стены основательные, двери массивные. Стреляй – снаружи не услышишь…
Очень долго стояла полная тишина. А я сидел и смолил одну за другой слабенькие немецкие сигаретки. Не буду врать, что у меня душа болела, кровью обливалась из-за того, что ее там сейчас этот жирный скот насилует. Война, понимаете… Притом немка. Что они у нас натворили, я видел. Так что к немцам у нас тогда было… ну, в лучшем случае, как бы это сейчас сформулировать, легонькое такое расположение. К старикам, к женщинам, детям.
И не более того. Так, чтобы душа болела, – этого не было, врать не стану.
Меня от другого злость переполняла. Аж заходился я тогда от ненависти к этому борову. Сколько людей честно сидит на передке, а эта гнида мало того, что окопался на безопасном отдалении, так еще творит черт знает что! И меня вот только что мордой в дерьме вывалял. С первого дня воюю, награды имею, по кустам не прятался, уважением во взводе пользуюсь немалым. А этот гад на меня цыкнул, как на кутенка, – я и хвост поджал, потому что другого выхода не оставалось. Такое унизительное бессилие – слов не подберешь, взвыть хочется. Помню, думал я тогда, заходясь от злости: дожить бы до конца войны, встретить на гражданке – и с двух кулаков по наглой роже, и плевать, что потом будет, все равно на гражданке ни военных трибуналов, ни штрафных рот… то есть они остались, конечно, и после войны, трибуналы, но если б мы оба были штатскими, совсем другой коленкор.
Долго стояла тишина. А потом появились наши, строем, но не в ногу. Все остались во дворе перекурить, только Воробышек с Афоней пошли в дом – они не курили оба.
Афоня, глянув на меня, враз почуял неладное. С нехорошим таким прищуром спрашивает:
– Капитан где? Там у ворот его конь привязан…
Я под его взглядом почувствовал себя виноватым. Хотя ни в чем не виноват. Он на моем месте, я уверен, тоже не рыпнулся бы, с его-то рассудительностью и умом. Отвел я глаза и сказал все как есть:
– Он наверху Эльзу…
У Афони глаза вовсе уж в щелочки сошлись, очень недоброе стало лицо, но с места он, разумеется, не тронулся, понимал жизнь даже получше моего. А вот Воробышек аж побелел, затрясся. Ну, все мы видели, что он к девке неровно дышит, может быть, у него даже и чувства: из студентов,
