Газовый гобой.
Он с огромной помпой известил об этом и изобретателей, и музыкантов. И получил очередную порцию насмешек и хохота. Но решил не сдаваться и отнес проект нового инструмента в патентное бюро.
Прошло несколько месяцев, и ему пришел вызов к министру обороны.
Дардамель был человеком деликатным и большой отвагой не обладал, а следовательно, склонности к искусству войны не имел. Он промучился всю ночь, спрашивая себя, по какой причине его вызвали, вертелся с боку на бок, но ответа так и не нашел. Наутро пришлось отправиться на встречу.
В сопровождении молодого военного он прошел по просторным коридорам Министерства обороны, переводя взгляд с высоких потолков, словно специально призванных пугать посетителей, на стены, где висели картины и гобелены с батальными сценами. Ошеломленный всеми этими проявлениями насилия, он дошел наконец до просторного кабинета военного министра. В глубине кабинета стоял письменный стол, и за ним сидел генерал. Дардамеля он приветствовал улыбкой пожелтевших зубов и теплым пожатием руки.
– Поздравляю, – произнес генерал.
– Спасибо. Но с чем?
– С вашим патентом.
Его работой впервые кто-то заинтересовался, но странное дело, Дардамеля это почему-то не обрадовало. Генерал рассыпался в комплиментах в адрес изобретателя и его творения, упрекнув прочих граждан в том, что они не стремятся быть полезными нации. А под конец нарисовал серию жутких, прямо-таки апокалипсических картин того, что произойдет, если люди не будут руководствоваться в своих поступках чувством долга.
Дардамель был смущен.
– Но ведь мы говорим не о музыке, верно?
– Конечно нет, – сердечно ответил старший по званию.
Дардамель не мог взять в толк, как относиться к происходящему. Он на миг задумался, подыскивая слова, и в конце концов спросил:
– А что же такое, по-вашему, мое изобретение?
– Огнемет.
– Это газовый гобой, – запротестовал Дардамель.
– Нет, это огнемет, – повторил генерал, продолжая улыбаться заученной улыбкой.
– Говорю вам еще раз: это газовый гобой!
– А я настаиваю, что это огнемет!
Так они препирались с четверть часа. Затем генерал предложил Дардамелю неприлично крупную денежную сумму, которую министерство было готово заплатить за патент на гобой-огнемет (оказывается, его пригласили, чтобы уладить это дело и прийти к консенсусу).
Перед таким необычным предложением Дардамель сначала заколебался, а потом уступил. Через несколько месяцев инструмент применили в бою, и бой был выигран.
Когда эта новость дошла до Дардамеля, он впал в уныние и разочарование. С тех пор как он разбогател, никто над ним больше не смеялся, но и изобрести еще один инструмент с новым звуком у него почему-то не получалось.
И теперь его совсем придавила невыносимая тишина.
Он потратил почти целый год, чтобы разыскать того парня, что тогда на краю пропасти нашел мотив для спасения. Бедного оголодавшего парня он обнаружил в одном из варшавских кабаков: тот пытался рассказывать какой-то пьяной компании историю о горах. Теперь он курил только табачную крошку, завернутую в грубую бумагу.
– Вот. Это ваше, – сказал Дардамель, вывалив перед ним все имеющиеся деньги. – Мне это не нужно.
Гузман не мог понять, происходит ли это на самом деле, или у него на почве голода уже пошли галлюцинации. Потом спросил, почему не нужно, и Дардамель ответил, что хочет вернуть себе прежнюю мечту, пусть даже ценой того, что она никогда не сбудется.
Гузман заметил, что оно того не стоит, потому что он практически ничего такого не сделал. Но бывший музыкант-изобретатель объяснил, что считает его своим компаньоном, потому что не всегда же необходимо, чтобы кто-то тебя финансировал и делил с тобой риски. Иногда просто нужен человек, который в тебя поверил бы.
Но Гузман все еще силился понять.
– Это, наверное, потому, что вы чувствуете угрызения совести: ведь ваше изобретение поубивало много народу.
– Я не так уж морально безупречен, и эта сторона дела меня не волнует, – с безжалостным простодушием признал Дардамель. – И потом, я думаю, что и без гобоя-огнемета военные нашли бы другие средства, чтобы убить людей.
– И все-таки почему?
– Потому что вы должны рассказывать свои истории. Включая и мою тоже. Если вам неприятно происхождение этих денег, сделайте вид, что я вроде бы меценат.
Ни один, ни другой ничего больше друг другу не сказали. Гузман взял деньги, Дардамель снова вернулся к прежней жизни, и они расстались. Они увидятся еще раз, но пока ничего не могут об этом знать.
Дардамель умрет через год. Покончит с собой.
А Гузман… Гузман влюбится.
23
Все только раз. Только один раз.
Такая была у Гузмана присказка. Он себе это правило выбрал и придерживался его последовательно и храбро.
Все только раз. Только один раз.
Он никогда не курил дважды один и тот же табак, никогда не поднимался дважды на одну и ту же гору.
Все только раз. Только один раз.
Он будет жить только раз и умрет только раз. И полюбит только раз. Только одну женщину.
Он встретил ее в единственном месте, где имело смысл повстречать свою любовь. Потому что Париж начала нового века, настоящий город-праздник, был готов с кем угодно поделиться жизненной силой. Двадцатый век начался множеством предзнаменований, люди были счастливы, и никто не различал примет грядущей войны. Казалось, началась эпоха мира и процветания. И как раз в Париже Гузман…
В этот момент город-праздник взорвался перед глазами Якоба Румана. Разлетелись вдребезги и Эйфелева башня, и Триумфальная арка, и собор Нотр-Дам. Грохот был такой, что в нем потонули все звуки. Доктор оказался в полной темноте, на земле. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от изумления и понять, что он жив.
Снова затеплился свет, но шел он не от керосиновой лампы, которая разбилась о каменный пол. Это пленный зажег спичку. Они обменялись взглядами, и этого хватило, чтобы понять: оба в порядке.
Тогда Якоб Руман выскочил из пещеры разобраться, что произошло.
24
В ушах у него стоял свист, в глазах прыгали искры. Снаружи по траншее сновали люди. Якоб Руман вглядывался, пытаясь понять, откуда и куда они бегут. Многие просто неслись врассыпную, объятые паникой.
Он схватил за рукав какого-то солдата и рывком притянул к себе:
– Что случилось?
У того были глаза испуганного ребенка.
– Гора взорвалась, – пролепетал он.
– Где?
– Вон там, – показал он трясущейся рукой.
Якоб Руман его выпустил и влился в людской поток, который понес его в ту сторону, откуда слышались крики и плач. В узкой траншее солдаты налетали на него на бегу, словно их преследовал невидимый неприятель, и вопили:
– Нас атаковали!
Послышались ответные выстрелы и тут же затихли в ночи. Доктор как в трансе продвигался к центру всеобщего отчаяния и начал в темноте спотыкаться о мертвых.
Поток нес его, и остановиться он не мог, иначе его затоптали бы в давке, что, видимо, и случилось с теми, кто оказался на земле. Когда же он почувствовал запах, то сразу понял, что произошло.
Газ.
Он пробился сквозь линию потрясенных зрителей, застывших перед чем-то, и увидел, на
