– Когда это случилось?
Пленный помрачнел:
– В тысяча девятьсот восьмом, когда они вернулись в город, где познакоми-лись.
40
Итальянского принца звали Давиде, но в Париже его знали как Дави. Он увлекался коллекционированием.
На людей он смотрел как на предмет развлечения. Они были для него игрушками. Всякий раз, находя новую игрушку, он начинал с ней играть. И тот, на кого пал выбор, никакими средствами не мог от него избавиться, пока он не наиграется.
Например, однажды он завел интрижку сразу с двумя замужними дамами, причем ни одна из них не знала о существовании другой. А потом ему надоело делить себя между ними и бросаться на их страстные призывы. И он нашел способ, как избавиться от обеих, да еще и поразвлечься самому. Он сделал так, чтобы каждый из почтенных мужей решил, что его супруга – любовница второго. Последовал вызов на дуэль. Драться предстояло на пистолетах в лесу к северу от Парижа. Едва противники настроились на поединок, как оказалось, что пистолеты исчезли. Поскольку никто из соперников не желал отступить первым – чтобы не прослыть трусом, который воспользовался ситуацией, – то они сцепились врукопашную. Понятно, никто никого не убил. Изнуренные дракой, они решили положить конец дуэли и расквитаться со своими женами, которые с той поры стали эталонами верности.
Дави был единственным сыном знатного флорентинца, и родился он, когда отец был уже в возрасте. Злые языки утверждали, что то ли отец, чтобы обеспечить себе наследника, обрюхатил служанку, то ли служанка его соблазнила, чтобы забеременеть. Дави ничего не предпринимал, чтобы заставить злые языки замолчать. Напротив, он всячески подпитывал сплетни, находя в этом особый вкус.
– Я – плод обмана, – говорил он о себе, – а может, плод доброго дела, которое славная женщина сделала старику, уже готовому отправиться в ад.
В свои тридцать лет Дави толком ничего не добился, да и в последующие годы тоже. Единственное, что его занимало, – это проматывание огромного отцовского состояния. Он разыскивал на Монмартре художников, скульпторов, поэтов или писателей, нуждавшихся в деньгах. У него был фантастический нюх: ему достаточно было в крошечной газетной статейке прочесть положительный отзыв или услышать, как имя оставшегося без гроша художника кто-то не раз повторил в аристократических кругах. Как только он чувствовал, что в ком-то из них кроется гений, он тут же являлся к нему и предлагал крупную сумму денег, чтобы тот больше не занимался искусством.
– Я меценат! – нахально заявлял он. – Я избавляю мир от той лжи, что несет в себе искусство!
Дави делал ставку на то диковатое обаяние, которое у него сочеталось с врожденной притягательностью. Он быстро завоевывал расположение женщин. Другие мужчины не шли с ним ни в какое сравнение, более того, соперничали друг с другом, добиваясь его дружбы. Но самым главным талантом Дави была способность заставить людей прощать ему любые выходки.
Гасконские повадки итальянского принца нравились парижанам. Он был аристократом, но еще немножко революционером, а французы, как известно, питают слабость к революциям. А потому секрет его успеха заключался именно в духе противоречия.
С одинаковым спокойствием и одинаковым бесстыдством он посещал и аристократические салоны, и низкопробные кабаки. И там, и там все неизбежно заканчивалось скандалом. Его поступки всегда вызывали шумную реакцию. Но его не устраивала роль преходящего модного феномена, призванного отвлечь скучающих толстосумов от их собственного богатства. Однажды, чтобы их шокировать, он появился в Опере с очень красивой цыганкой в национальном костюме.
Дави все время чего-то желал.
Он коллекционировал людей. Или их отдельные черты. Чувства, вот чего ему хотелось. Он возбуждал в людях чувства. А потом ими завладевал. И их гнев становился его гневом. Их чувства – его чувствами. Их изумление – его энергией. Словно они были не живыми людьми, а неодушевленными предметами.
В 1908 году у него появился новый объект желания.
Этот объект именовался женщиной.
Женщины такой красоты Дави не видел ни разу.
41
Дави был знаком с Гузманом уже много лет. Впервые они встретились на Капри, на вилле одного общего друга – знатного неаполитанца, питавшего страсть к лошадям.
Однажды вечером после ужина Гузман развлекал гостей рассказом о подводном вулкане, который находится в центре Средиземного моря и раз в сто лет извергает маленький островок. В течение нескольких месяцев островок плавает на поверхности, а потом снова тонет в результате ужасного подводного землетрясения.
– Когда-то моряки, наблюдавшие островок, думали, что попали в чистилище, – говорил Гузман, окутанный дымом великолепного кубинского табака, что придавало ему вид духа-мученика.
Дави сразу проникся огромной симпатией к этому человеку, который, в отличие от всех остальных, вовсе не старался снискать чье-то расположение. Гузман находил удовольствие в том, чтобы просто быть приятным человеком. И Дави выбрал его как единственного друга.
Вместе они много путешествовали в поисках неизвестных экзотических гор, и во время этих путешествий Дави вел себя как послушный ученик, оставив все свои выходки и вспышки непокорного нрава и демонстрируя чудеса восприимчивости.
Потом на довольно долгое время их пути разошлись. Но когда Гузман в 1908 году вернулся в Париж вместе с Исабель, Дави уже был там и успел снискать себе дурную славу.
Они договорились встретиться, чтобы вспомнить былые времена.
Дави слышал, что у Гузмана есть возлюбленная, ему уже рассказали историю, что случилась восемь лет назад на Большом балу в испанском посольстве. Но Исабель он никогда не видел.
Когда Гузман их познакомил, Дави даже рта не смог раскрыть. Он прекрасно отдавал себе отчет, что если так и будет молчать, то выставит себя дураком. Он попадать в такое странное положение не привык. Наоборот, он всегда загонял в него других.
Исабель же была изумительной мятежницей, дикаркой, не позволявшей себя приручить. Она не признавала никаких хозяев, и именно поэтому ее расположение и внимание надо было постоянно завоевывать.
Мало того что она была неотразима, она была умна. Ее, всегда готовую молниеносно ответить, занятную и непредсказуемую, казалось, ничто не могло смутить. Улыбка ее вспыхивала вдруг, как солнечный лучик, которого никак не ждешь в дождливый день. Там, где другие женщины рассудительно бы подумали, она принимала мгновенные, непосредственные решения. Ну, например, скинув туфли, залезть на утес, где увидела цветы рододендрона, или вдруг в обществе начать рисовать или курить.
«Такая красавица, просто ангел, – и вдруг с таким типом… – думал Дави, – с желтыми пальцами, с дурным запахом изо рта… Да, он хороший рассказчик, но он же урод!»
Как бы ни любил он Гузмана, сдержать презрения не мог. Но истина заключалась на самом деле в другом. Дави изо всех сил старался скрыть от самого себя, что сразу же влюбился в Исабель.
Эта парочка оскорбляла взгляд немыслимостью своего сочетания, но еще больше оскорбляла те чувства, которых он никогда не испытывал. А чувство, которое он испытывал к Исабель, уничтожало его, обессмысливало.
