Повивальное дело изменило маму. Она была взрослой женщиной, имеющей семерых детей, но впервые в жизни она стала главной. По-настоящему, без уловок и обмана. Иногда после родов я замечала в ней что-то от Джуди – в решительном повороте головы, во властном изгибе бровей. Мама перестала краситься, а потом и извиняться за отсутствие макияжа.
За каждые роды мама получала около пятисот долларов, и это тоже изменило ее: неожиданно у нее появились деньги. Отец не считал, что женщины должны работать, но ему казалось правильным, что маме платят за роды, потому что это была его победа над правительством. Кроме того, нам нужны были деньги. Отец работал больше, чем кто бы то ни было, но сварка и строительство амбаров и сеновалов приносили весьма скромный доход. Мама же могла покупать продукты, тратя на еду деньги из маленьких конвертов в своей сумочке. Иногда, если мы целый день колесили по долине, раздавая лекарства и проводя осмотры, мама кормила нас с Одри где-нибудь вне дома. Ба-из-города подарила мне дневник, розовый, с желтым мишкой на обложке, и там я записала, как мама впервые привела нас в ресторан: «очень красивый, с меню и всем таким». Судя по той записи, мой обед стоил 3 доллара 30 центов.
Мама тратила деньги и на то, чтобы стать лучшей повитухой. Она купила кислородный баллон на случай, если ребенок родится и не сможет дышать. Она пошла на курсы шитья, чтобы лучше накладывать швы. Джуди обычно отправляла женщин с разрывами в больницу, но мама решила научиться всему сама. Самодостаточность. Думаю, мама всегда помнила об этом.
На остальные деньги мама провела телефон[2]. Как-то раз появился белый фургон, и несколько мужчин в темной униформе стали лазить по столбам у дороги. Отец выскочил из дома, чтобы узнать, что происходит.
– Я думала, ты хотел установить телефон, – сказала мама так изумленно, что возразить ей было невозможно. – Ты же сам говорил, как это плохо, когда у кого-то начинаются роды, а бабушки нет дома, чтобы принять звонок! Я подумала: «Он прав, нам нужен телефон!» Вот я глупая! Я тебя неправильно поняла?
Отец несколько секунд стоял с разинутым ртом. Потом сказал, что повитухе, конечно же, нужен телефон. Он вернулся к работе и больше об этом не заговаривал. Сколько я себя помнила, у нас не было телефона, но на следующий день он появился. Лимонно-зеленый, блестящий, он расположился возле банок с настойками воронца и шлемника.
Люку было пятнадцать, когда он заговорил с мамой о свидетельстве о рождении. Он хотел получить водительские права. Наш старший брат Тони неплохо зарабатывал, перевозя гравий. Но у него были права. У Шона и Тайлера тоже были свидетельства о рождении. Без документов остались лишь четверо младших: Люк, Одри, Ричард и я.
Мама начала заполнять документы. Не знаю, поговорила ли она с отцом. Если да, то не могу объяснить, почему он изменил свое решение. Десять лет он не позволял нас официально зарегистрировать, но тут почему-то уступил без борьбы. Думаю, все дело в телефоне. Казалось, отец понял: если он действительно хочет вести борьбу с правительством, нужно идти на определенный риск. Мама стала повитухой, посрамив весь медицинский истеблишмент. Но повитухе нужен телефон. Та же логика распространилась и на Люка: ему нужно зарабатывать, чтобы содержать семью, покупать припасы и готовиться к концу света, поэтому ему нужно свидетельство о рождении. А может быть, мама просто не стала спрашивать отца. Она все решила сама, и он принял это как должное. Возможно, ему даже пришлось временно отступить перед ее силой, сколь бы сильным и харизматичным он ни был.
Я знала, что родилась где-то в конце сентября, и каждый год выбирала день, чтобы он не приходился на воскресенье – неинтересно проводить свой день рождения в церкви.
Начав собирать документы для Люка, мама решила получить свидетельства о рождении и на нас тоже. Все оказалось сложнее, чем она ожидала. Она перерыла весь дом в поисках бумаг, которые подтверждали бы, что мы – ее дети. И не нашла ничего. Что до меня, никто даже не знал точно, когда я родилась. Мама помнила одну дату, отец – другую, а Ба-под-холмом, которая приехала в город и под присягой поклялась, что я – ее внучка, – третью.
Мама позвонила в церковную службу в Солт-Лейк-Сити. Клерк нашел свидетельство о моем имянаречении в младенчестве и другое, о крещении, которое все дети мормонов проходят в восемь лет. Мама заказала копии документов, и их доставили через несколько дней.
– О Господи! – воскликнула она, открывая конверт.
Во всех документах стояли разные даты рождения, и ни одна не совпадала с той, которую бабушка назвала под присягой.
На той неделе мама каждый день куда-то звонила. Прижав трубку к уху, она готовила, убиралась, смешивала настои желтокорня и кникуса благословенного. Телефонный шнур тянулся через всю кухню. Мама снова и снова твердила одно и то же.
– Да, я должна была зарегистрировать ее, когда она родилась, но я этого не сделала. Вот такие мы люди.
В трубке слышались невнятные голоса.
– Я уже говорила вам, и вашему подчиненному, и подчиненным ваших подчиненных, и еще пятидесяти людям на этой неделе: у нее нет школьных и медицинских документов! У нее их нет! Они не потеряны. Мне не нужны копии! Их не существует!
– Ее день рождения? Скажем, двадцать седьмое.
– Нет, я не уверена.
– Нет, у меня нет документов.
– Да, я подожду.
Голоса всегда предлагали маме подождать, когда она признавалась, что не знает даты моего рождения. Ее переадресовывали к начальникам, словно незнание дня моего рождения делало само мое существование незаконным. Мне словно говорили: «Нельзя быть человеком без дня рождения». А я не понимала почему. Пока мама не решила получить мое свидетельство о рождении, незнание не казалось странным. Я знала, что родилась где-то в конце сентября, и каждый год выбирала день, чтобы он не приходился на воскресенье – неинтересно проводить свой день рождения в церкви. Иногда
