— Фекла, — сказала она, заливаясь румянцем. — Меня зовут Фекла. А вас?
Тут-то они и поняли, что имени он своего не знает. Постояли еще немножко, потоптались неловко, придумывая, что еще сказать, чем еще заполнить полумрак хлева, кроме смущений и разности странных их судеб.
— Вам принести напиться? — спросила Фекла, отступая к выходу.
— Лучше оставьте вот ее, если можно. — Он повертел в длинных пальцах кривоватую чашку, вылепленную из глины Лежкой. — Сам я могу напиться из бочки, а вот он… — Оба повернулись к тряпичному тюку. — У него жар, его я буду поить…
— А вода? — чуть слышно спросила Фекла, застыла у двери, и без того зная, кто принес беглецам воды.
— Тот… тот, кто привел нас сюда. Он наполнил бочку до краев, да… Но до нее еще нужно дойти.
Фекла кивнула и вышагнула из дверей во двор. Ее пылающие щеки больно стянуло ночным холодом. Она глотнула тьму и обожглась ею, будто хлебнула студеной воды, которой поделился с безумцами Батюшка. В спальню Фекла пришла шатаясь, словно хмельная. И до самого утра ей снились звезды, плавающие в бездонной бочке. И Фекла обмирала от ужаса, понимая, что под толщей черной воды медленно тонет безумец с полуденными глазами.
Они увиделись на третьи сутки безмолвной борьбы страха и желания, мечущихся в ней. Больше ходить к безумцу нельзя. Нельзя говорить с ним, нельзя слушать. Он — один из многих, пришедших из леса. И как все они, он уйдет, уйдет, ведомый Батюшкой туда, куда следует уходить таким, как он. Хозяин знает, как вести их прочь от лесных земель. Ни один еще не вернулся, и этот не вернется. Зачем ходить тогда, зачем смотреть, зачем слушать? Только сердце рвать… а оно и так болит, и так мучается. Просится еще разочек посмотреть, послушать. Оказаться рядом, вдохнуть чужой запах, услышать чужой голос, разглядеть чужие черты. Зачем ходить к безумцу, если скоро он уйдет навсегда? Как не ходить к нему, если скоро он навсегда уйдет?
Все валилось из рук. Тетка Глаша в сердцах стеганула ее по спине мокрой простыней, которую Фекла развешивала во дворе да уронила в самую грязь.
— В голове тина болотная, девка! Тина одна, квакши заливаются! — ворчала старуха до самой ночи, уворачиваясь от объятий. — Чего лезешь теперь? Завтра стирать будешь до кровавых мозолей!
Но к утру злость иссякла, и старая Глаша сама оттерла и простынь, и Батюшкино исподнее, жалея нежные еще девичьи руки. Их Фекла ломала, сидя на низком суку яблоньки, примостившейся на самой границе родовой поляны. Раньше туда они прибегали с Демьяном. Грызли маленькие горькие яблочки, болтали о всяком, мечтали о побеге из дома.
— Прямо в город пойдем! Я дорогу узнаю! — повторял Дема, скалясь неловко, по-щенячьи еще. — Прослежу за Батюшкой — по ней он безумных уводит.
Потом Демьян стал волком и сам привязал себя к лесу стаей и ворожбой. А к дому его привязали совсем другие, не сестрины руки. Так что к яблоньке Фекла теперь убегала одна, забиралась на низкий сук, гладила старое дерево, помнящее еще и тепло их, и дружбу.
— Здравствуй, яблочко мое, здравствуй, — шептала она, прижимаясь щекой. — Одно ты у меня осталось… Только к тебе и тянет меня поплакаться.
Слезы сами текли из глаз, Фекла и не знала почему. Что оплакивает она? О чем страдает? Это потом, в ту страшную ночь, когда она бежала через спящий лес, обмирая от ужаса и горя, от предчувствия конца всему, что дорого ей, слезы вспомнились ей, как первая весточка мерзлых времен. Да не с кем было поделиться. Старая яблонька скрипела ветками далеко позади, исчезая, растворяясь на веки вечные в прошлом, ушедшем слишком быстро.
Во всю свою древесную силу яблонька любила Феклу, скрывала от ветра и чужого глаза листвой, делилась теплом и даже яблоками, которые чудом одним могло еще родить ее измученное временем нутро. Вот и от глаз Батюшки яблонька спрятала Феклу в ночь, когда он повел в лес первого безумца.
Тряпичный тюк с трудом держался на ногах. Он спешил вслед за могучей фигурой Хозяина, спотыкался, размахивал руками, но шел. Шел упорно, шел бездумно, будто на привязи. А может, и на ней.
Фекла забыла, как дышать. И пока они не скрылись в орешнике, просидела не шелохнувшись, слышала только, как бьется испуганное сердце, как пытается оно вырваться из клетки-груди. А когда поляна опустела, Фекла кубарем скатилась с яблоньки и побежала к хлеву, не чувствуя под собой ослабевших ног.
Чужак сидел на земле, прислонившись спиной к тюку соломы. Поникшая голова лежала на груди, волосы упали на лицо, скрыли его от Феклы, но та сразу поняла, что безумец плачет. Миг, когда она бросилась на колени перед чужаком, обхватила его голову руками и прижала к себе, растянулся на целую вечность. Фекла запомнила, как дернулся он в первое мгновение, как не увидел — почувствовал ее и обмяк, разрешая обнять себя.
— Тихо-тихо… — зашептала Фекла, покачиваясь вместе с ним. — Не плачь, не плачь, хороший мой. Не страшно, не тебя… Все прошло, теперь отдыхай. Ну-ну… Не плачь.
Так успокаивала их, ободранных, потерявшихся в лесу, тетка Глаша. Это потом она ругалась, потом стегала прутом, но сначала всегда жалела. И жалость ее исцеляла страх перед скорым наказанием.
— Он увел его… Человек, который нас здесь запер. Увел. — Голос его стал хриплым от слёз.
— Я знаю, знаю…
— Куда?
— Я не знаю, не знаю…
Он всхлипнул, задрожал еще сильнее.
— Ему же нельзя в лес, у него жар!.. Я пытался сказать, но тот… Не послушал. — Он все бормотал и бормотал, захлебываясь в страхе, как волчонок, попавший в полынью, еще чуть, и последний рассудок покинул бы его, но этого Фекла допустить не могла.
Она оторвала тяжелую голову от себя, поймала мечущийся, безумный взгляд и медленно проговорила:
— Мой Батюшка знает, как ему помочь. Он выведет твоего друга из леса, слышишь? Он всегда
