Много всего увидела, о многом сердце и сегодня плачет, а от слез его остаются едкие ожоги. И кто-то скажет, мол: «Все прошло давно», — или, — «медсестра найдет лекарство», — но как медсестра и сержант скажу я вам, что эти ожоги запредельной степени не вылечит даже самый великий доктор, не вылечит их время, а смерть-то уж и подавно. На первом году войны еще был со мною случай. А ведь как? Есть помещение свободное, подалече от бомбежек — слава Богу, располагаемся. Нет — прямо в палатках да под огнем-то. В стоячем лагере холодно, мерзко и противно, что ноги коченели и трескались от мороза, рассыпались прямо в сапоги противными серыми каменьями. А ты ж не имеешь права умирать, когда умирают другие, вот и собираешь ноги обратно, а то и вовсе без ног стоишь… В полях же еще страшнее: того и гляди заскочит к тебе горящий черным пламенем рогатый демон, который все промелькал через стенки палаток, удушит пороховым дыханьем своим и разорвет на куски! Бомбежки, и зачем вас создал человек, если боится и сам вас? Неужели, люди, разбросанные по странам — не одни и те же души, не родные сердца? Так вот, чтоб было понятно, то скажу еще, что на войне в медсанчастях есть все ж распределение: болезнь если тяжелая, то в госпиталь: если легкая, то у нас лечиться. А если… если о том, серьезна ли болезнь, молчишь лишь солдатику, который и без того все понимает, мутным безнадежным взглядом вздыхая на потолок, то ждать. Ждать, поддерживать его и смотреть день ото дня, час от часу, как он умирает. А умрет — не вздохнешь, нет. Будешь ходить по углам, прикрывая горячее от слез лицо, только бы друг другу не попасться со слезинкою, иначе захнычем все, а в нашем общем-то оре и воспарит по черным трубам воспоминаний раздирающий надежды плач матери. Так вот, лежал у нас рядовой Канин, на всю жизнь я его запомнила. Веселый, улыбается все, усами подмигивает, а глазами так и плачет. В этих глазах, бесконечно печальных глазах Неизвестного Солдата вместе с огнем праведной мести и воли к победе, тлеет еще искорка счастья. Счастья умирать за Такую страну, за Таких людей, за семью свою, за семью чужую, за семью врага даже. Красные-красные глаза Канина, все в огне и скорби от несвоевременного осознания счастья, но не посмотри на них — отличный бойкий солдат… без рук и ног. Больно было смотреть на него, но в час свой последний он засмеялся и в холодрыге этой северной, со слюнями-пеной, с трудом раздвигая зубы, еле простучал мне исповедь свою, которую запомнила я раз и на всю жизнь:
«Сестричка, — так называл нас всякий солдатик. Да и что! Пусть я и ефрейтором была, да сестричка — самое правильное звание по уставу, ведь какой устав в храме, когда видит умирающий солдатик не девушку восемнадцати лет, а душу родную? — Сестричка, холодно ж тебе, родимой, в сапожках-то на два размера больше стоять тут день и ночь надо мной, силы тратить впустую, когда от меня теперь толку-то. Что я сделать смогу теперь? — продолжил он басистым терпким шепотом. — Имя назвать, да забыть его, как забыли и мы однажды имя. Слово, с которого все началось. И как мы могли позабыть это волшебство что-ли, чудо, которое хранили. Хранили, да не берегли, а только, ах, красовались им. Мир — слово это. Поспи ты, поспи, сестричка, а там уж и меня не станет. Не будет меня, так и переживать не за кого будет тут, на столе этом, где всех ты, небось, обцеловала, когда в последний путь провожала. Не надо, милая, не надо за меня беспокоится, бессмертен я, как бессмертна и ты. Запомни… Ах, что я! За мною пятнадцать фрицев и одна граната. Сослали из жалости к тебе, а я бы лучше на поле лег: сросся со временем и с землею, да так бы и хранил ее, все больше обхватывая руками. Кто бы к нам не приходил — все бы запинались за круг из рукопожатий сотен тысяч таких же солдат, как и я, да падали. Сестричка, а как ты думаешь, сунется к нам еще кто-то? Ответим ли мы ему? Ох, верю, что не будет этого, что одумается мужик: любить, любить и верить — вот что человек делать должен, вот жить для чего он должен! Обязан. Он же русский, он же натерпелся и настрадался, да мало что-ли страданий пережил? Остепенился бы уж, неугомонный. Оглянулся, да посмотрел, что такое война, что такое любовь, жить для чего надо. А для чего, сестричка, живем? Для себя, идиоты, живем. Себя любим, а на других плюем, сестричка. Как же хорошо, что жизнь — это вовсе не то, что мы понимаем под нею, ведь бог в ней — это Бог, а не человек; а человек — лишь человек, а не бог. И вот ты только, только ты любишь всякого. Только ты, как и я, только без смертельного озарения, понимаешь, умница моя, что любому нужна помощь и поддержка. Так не растеряй же эту любовь! Так не утрать же эту веру! А не то, пропадет любовь, да вера — все пропадем, канем головою в реку, не изведав дна, а там — окаменелая бесхребетная масса, трупы одни, фашисты, мрази! И ты к ним! И ты к ним пойдешь, сестричка! И что ж тогда будет!? — он заплакал, но слезы его не были проявлением слабости мужской, а были истинным пророчеством и мукой. — Молю тебя, милая, не растеряй эту веру. Любовь эту ко всему живому, — тут его затрясло и я, уже позабыв про руки и ноги его, схватилась за его грудь и подняла чуть светлую голову, ведь не хотел он останавливаться, знал он истину и мог сейчас рассказать ее всему свету, мог он спасти мир сейчас! — Люби, люби, люби. Всех-всех, сестричка. И будь сестрой всем всегда, во всем. Сес-стричк-ка. У меня семеро. Семеро ребятишек дома. Люблю я их, потому и помираю,
