– Что вы ничего не кушаете? – обратился к нему Петухов.
– Благодарю, я ем.
– Может, не нравится наш стол?
– Что вы, что вы, отличный стол.
Иван Степанович был рад, когда начали вставать. Он сейчас же попрощался с хозяином и ушел, даже не поклонившись Гане и остальным гостям. Впрочем, гости сами сейчас же разошлись.
– Ну, что, Ганя, понравился тебе Куликов?
– Ах, папенька, чем больше я смотрю на него, тем больше он мне противен! Нет, воля ваша, а он дурной, злой человек.
– Наружность бывает обманчива. Напротив, он очень хороший и добрый человек, а главное – умный и толковый.
– Оставим мы его, папенька, в покое! Пусть он себе будет какой есть.
– А знаешь ли ты, что он тобой интересуется?
– Что вы, что вы! Благодарю покорно! Он для меня противнее нашего дворника.
– Какая ты глупенькая, Ганя! Неужели ты всю жизнь думаешь так порхать?! Куликов человек с положением, солидный, серьезный; он и мне хорошим помощником был бы: я стар становлюсь, мне тяжело уже управлять одному заводом.
Ганя опустила голову, и на глазах ее появились слезы.
– Ну, что ты, дурочка, чего нахмурилась. Пойди, я тебя поцелую, перестань, я ведь так только. Я тебя неволить не буду.
– Отчего вы, папенька, не приучите меня к своим делам, чтобы я могла помогать вам?
– Дурочка ты! У тебя своего дела по горло. Ты не можешь разорваться, да если бы и хотела, многое ты не можешь сделать. Это мужское дело, требуется мужчина.
– Отчего я не родилась мальчиком! Господи, какая я несчастная!
И у нее опять выступили на глазах слезы.
– Никак в толк не возьму, что тебе так не нравится в Иване Степановиче.
– Я и сама не могу сказать. Только страшен он мне и противен, как никто еще! Ни одной-то черточки у него нет хорошей, ни одного слова приятного! Брр!..
– А я думаю, что это пустяки! Ну, как может человек не нравится так, без причины! Вот, если бы он сделал что-нибудь худое или у него недостатки были бы…
– А почему вы знаете, что он делал? Кто он? Откуда? Чем занимался? У нас он первый год! Мы ничего о нем не знаем!
– Как не знаем? Слухами земля полнится. Он в Орловской губернии подрядами занимался, деньги имеет, хочет теперь семьей обзавестись. Все это в порядке вещей. Ничего нет ни подозрительного, ни удивительного.
– Того, что мы знаем, слишком мало для того, чтобы идти за него замуж, связать с ним свою жизнь. Я не знаю почему, но мне он кажется человеком гадким, злым.
– Кажется… Не говори ты этого глупого слова. Нужно знать, а не «казаться»!
– Оставьте, папенька, его в покое. Неужели вы серьезно хотите выдать меня за первого встречного?
– Не хочу, но только ты не говори зря худого про людей. Это грех тяжкий. Он ничего нам не сделал злого, и мы отзываться о нем, как ты отзываешься, не имеем права.
Ганя не могла не заметить, что отец сердится и недоволен. Он никогда не говорил с ней таким тоном. Что бы это могло значить? Господи! Неужели, в самом деле, он ее сватает?! Нет, этого быть не может!
Ганя тихонько вышла из комнаты и ушла в свою светелку. Тяжело ей было на душе. Она не помнила, чтобы ей когда-нибудь было так грустно! Точно пропасть какая-то разверзлась под ее ногами и в эту пропасть ее толкают… Кто же? Отец!!
Она закрыла лицо руками и зарыдала. Слезы несколько облегчили ее. Она вытерла глаза и пошла в комнаты. Отец, против обыкновения, не пошел после обеда на завод и сидел у себя в кабинете. Ганя заглянула к нему. Он посмотрел и ничего не сказал. Этого тоже никогда не было. Не приласкал, не подозвал к себе. Точно чужой.
Какая-то роковая стена стала расти между ними.
Ганя опять зарыдала.
3
На черной половине
Седьмой час утра… Черная половина трактира Куликова «Красный кабачок» переполнена до тесноты. Все столы заняты, и многие ждут своей очереди потребовать пару чаю. Говор, шум и оживленная беседа сливаются в один общий хаос, в котором ничего нельзя уловить и разобрать. Преобладающий элемент посетителей – рабочие соседних фабрик, заводов, лесных бирж и ремесленных мастерских. Они пришли из дому напиться чаю перед работой. Ночуют они по углам и приютам, где никто самоваров им не ставит, да если бы и захотели ставить, негде было бы напиться. Необходимость заставляет тружеников целыми артелями посещать чайные три раза в день: утром, в обед и вечером, после работы. Но не одни рабочие пополняют черную половину трактира Куликова. Она уже давно сделалась излюбленным пунктом большинства петербургских громил, бродяжек и разных жуликов. Они здесь как дома: их все знают и относятся к ним, как к хорошим покупателям с большим почетом и уважением, предоставляя лучшие столы, расторопнейших слуг и всякого рода льготы и преимущества.
– Мотри, Мишуха, – говорит один каменщик другому, – как Митрич ухаживает за мазуриками. Поди-ка, вот, мы шестнадцать лет работаем без устали и не нажили ничего, а они грабежами да кражами одними занимаются, и к ним с почтением, точно к купцам первогильдейским.
– Да! Зато мы с тобой больше одиннадцати копеек никогда не потратим, а они иной раз две-три сотенные бумажки швыряют! Во как!
– И точно! Эх, Мишуха, хорошо им живется! Как птицы небесные. Зиму в остроге, на казенных харчах, а с весной на подножный корм, гуляют, кутят, охотятся.
– Не завидую я, брат, такому житью! Упаси, Господи!
Громилы и бродяжки заняли почти половину чайной и держали себя «аристократами», с пренебрежением третируя остальных посетителей. По внешнему виду они мало отличались от рабочих. Такой же приблизительно костюм, такие же манеры, только физиономии их какие-то одутловатые, припухшие.
– Что это Гуся долго нет? – громко заметил рослый, рыжий детина в картузе и с ручищами мясника.
– Обещал прийти, видно не проспался еще со вчерашнего.
– Не забрали ли его при обходе? – вставил черный субъект, с кудлатой головой и огромным синяком под правым глазом.
– Не заберут! Гусь не так легко дастся, – воскликнул кривой парень лет восемнадцати, с рябым лицом и атлетическими плечами.
– Так, стало быть, он с «французинкой» где-нибудь
