Я вздрагиваю. Вспоминаю те жуткие рассказы, как Томасу пришлось лечиться у местных знатоков психиатрии.
— Обещаю. Я никогда не сделаю ему больно… Поэтому туда он полетит без меня.
И начинает идти дождь. Новой волной, с большей силой. И вместе с обрушившейся стеной дождя внутри меня тоже что-то падает, разбивается и впивается осколками. Больно. Но так надо.
*
Томми уже не спит. Он стоит около шкафа, что-то задумчиво рассматривает на полке, заставленной книгами.
— Хочешь что-то взять почитать? — я облокачиваюсь на дверной проем, замечая, как у парня чуть вздрагивают обнаженные плечи. Снял футболку, не смог терпеть едкий запах гари. Какой же он красивый… В свете фонаря, заглядывающего своим стеклянным глазом к нам в комнату, он казался совсем утонченным, хрупким, как будто склеен из разных кусочком расколовшегося фарфора. А шрамы — всего лишь места, где кто-то не очень умело соединил осколки, но в итоге получился шедевр с карими глазами, пушистыми ресницами и с нежными, пусть и потрескавшимися, губами.
— Не знаю… — Томас задумывается. — Нет. Наверное, пока что ничего. Может, в следующий раз. Все равно приедем же, после того как увидимся с Арисом.
В голосе парня звучит уверенность. Прости, родной… Но нет. Мы не вернемся сюда. Черт. Все ли правильно я делаю? Кто поможет принять правильное решение?
— Томми, пойдем спать? — я прохожу в комнату, снимая на ходу чистую одежду, которую мне выдала Бренда.
Томас смотрит на меня, стягивая джинсы. Вижу, как на руках у него выступают венки, шевелящиеся от каждого движения рук. Напряженно сглатываю резко накопившуюся слюну, и чувствую, как ширинка джинсов начинает противно шкарябать по головке, обтянутой тесной тканью боксеров.
— Я еще в душе не был, — голос шатена становится чуть ниже, и даже в тусклом освещении я вижу, что у него стоит. — Предлагаю пойти вместе.
Я лишь киваю. Не могу говорить. Резко ударившее в голову возбуждение отключает все мысли, способность выстраивать слова в предложения, а предложения связывать во фразы.
Мы заходим в душ, представляющие собой просто душевую лейку и небольшой уголок, отделанный другим цветом кафеля, наподобие таких, которые делают в квартирах-студиях.
Стоит только включить теплую воду, как Томас прижимает меня к стене и, схватив за короткие волосы, притягивает к себе и целует. Прикусывает нижнюю губу, заставляя меня протестующе шипеть, обсасывает её, будто заглаживая свою вину за то, что причинил мне хоть немного боли. Стягиваю с Томми белье, обхватываю тут же его член рукой.
— Сбивается дыхание, милый? Не удивительно. Находиться каждый день рядом, но не иметь постоянной возможности прикоснуться друг к другу, прикоснуться к себе — для тебя это пытка.
В ответ на эти слова Томас разворачивает меня спиной, так же резко стаскивает последний элемент моего гардероба. И я слышу, чувствую каждой мышцей спины, что он тянется за каким-то тюбиком с кремом и смазывает пальцы. Вот. Черт.
Когда в меня входит один палец, хочет завыть. Тихо, скуля, попросить остановиться. Но делать я этого не буду. Если для Томми это важно, если ему приятно, я могу потерпеть. Никогда бы не подумал, что буду прогибаться под парнем, что спустя десять минут буду просить его проникать глубже, нежнее, не останавливаться.
Он зацеловывает каждый сантиметр моих плеч. Языком обводит тот шрам, что оставил сам.
— Сейчас будет немного больно… Потерпи, хорошо? Выгни спину.
От его голоса по телу пробегает мелкая дрожь. Я выгибаюсь, опираясь руками на мокрый кафель. И он перехватывает мою ладонь, сжимает в своей руке. И входит. Медленно, надавливая второй рукой на поясницу, заставляя меня выгнуть её. Я закусываю внутреннею сторону щеки, чтобы не зашипеть, не закричать. Чувствую, как член начинает медленно опускаться, возбуждение сходит почти на нет, но Томми начинает целовать мою шею, отводит мою ладонь назад и покрывает поцелуями каждый палец. Следом он нежно оглаживает бедра, он поднимает ладони выше, цепляя как будто случайно пальцами возбужденные от остывшей поверхности кафеля соски. Из горла вырывается стон, и шатен закрывает мне рот рукой, что возбуждает еще больше. На нас льется почти холодная вода, но я даже не замечаю, мне кажется, что она испаряется, соприкасаясь с разгоряченной кожей.
… Когда Томми кончает, развернув меня лицом к себе, выплескиваясь мне на живот, он нежно шепчет мне в губы мое имя, то, как сильно любит меня, и я всем своим нутром чувствую ту дрожь, которая проходит вибрацией по его телу. Он помогает закончить мне рукой, целуя каждый сантиметр моих плеч, ключиц, перехватывая мое дыхание.
В голове пусто. Я оседаю на кафельный пол, почти не чувствуя простреливающей боли, которая поначалу вспыхивает, но потом утихает. Томми ловит меня, берет на руки, хотя отнюдь не самый легкий человек, и несет в кровать.
— Хочешь кушать? — спрашиваю я и смеюсь от того, насколько это неуместный вопрос. Томми спускает меня на пол, и я, чуть пошатываясь, иду к кровати.
— Хочу, — улыбается мне парень. — Я принесу?
Я киваю, падаю на кровать и тут же заворачиваюсь в одеяло. С улыбкой смотрю на своего парня. И думаю о том, что если Бог есть, то может ли он сделать так, чтобы Томми всегда улыбался? Неважно, рядом со мной он, или найдет себе кого-то еще. Господи, прости мне все мои грехи. Просто сделай его счастливым.
Но Бог всегда глух к моим молитвам.
========== sequel. Сломанные III ==========
Передо мной лежат два билета. Оба на имя Томаса. Один билет — пропуск в Канаду, к которой я питал самые лучшие чувства, оставшиеся в моем сердце после небольшого путешествия туда в мои десять лет. Тогда мы были нормальной семьей: отец, еще не погрязший в работе и не ненавидящий меня, мама, пока что не запуганная худая женщина, боящаяся позвонить своему сыну, потому что угрозы мужа висят над ней подобно дамоклову мечу.
На втором билете пунктом назначения является Италия. Неизвестная мне, но сулящая моему Томми лучшую жизнь, чем та, которую я задумал для него. Я не могу так. Я не могу засунуть его в четыре больничных стены, зная, что ему может стать хуже. Но и оставить его одного в стране, где никого нет я тоже никогда не смог бы. Поэтому я набираю номер матери, с которой мы последнее время общаемся все чаще и чаще. Непривычное чувство родственности, материнской заботы дергается внутри меня, доводя до тошноты. Только это неприятный ком в пищеводе, это некая небольшая тяжесть в области солнечного сплетения, которая трепещется там, когда я говорю
