— Давайте, что ли, за знакомство?
Возражений от Степаныча не последовало, и девушка поставила перед мужчинами две стопки. Прозрачная как слеза генеральши Поповой[3] жидкость, булькая, заполнила стаканы и, не задерживаясь, отправилась дальше.
— Хороша! — крякнул Филиппов и поспешно закусил корочкой хлеба.
Будищев, напротив, только немного пригубил из своей стопки, и тут же подлил хозяину дома. Тот принял это как должное, и вторая порция последовала за первой. Скоро язык у машиниста развязался и он, покровительственно поглядывая на Дмитрия, принялся расспрашивать его, где тот выучился специальности, и где работал прежде. Молодой человек в ответ лишь отшучивался, не забывая подливать в стаканы, и вскоре они стали почти друзьями. Стеша смотрела на это безобразие без восторга, но возражать не смела. Лишь когда они дохлебали щи, будто спохватившись, спросила.
— Батюшка, ты слышал — у Еремеевны дочь померла?
— Ага, — пьяно отозвался тот. — Мы с Митькой заходили к ей.
— Жалко, молодая ещё.
— Чахотка! — пожал плечами Степаныч и громко икнул.
Будищев после этих слов чуть не поперхнулся и посмотрел на собутыльника, будто примериваясь половчее двинуть кулаком. Но, всё обошлось, тем более, что дело шло к ночи, и пора было ложиться спать. Парень помог добраться до постели захмелевшему хозяину, а затем направился к лавке, приготовленной для него Стешей. Девушка уже убирала со стола, оставив лишь бутылку и одну из стопок, а также нехитрую закусь.
— Вы еще будете? — спросила она у Дмитрия.
— Если только с тобой.
— Что вы, я не пью!
— И это — правильно! — ухмыльнулся тот. — Я тоже не пью. Из мелкой посуды.
— И батюшка мой не пьет. Обычно.
— Когда не наливают? — осведомился Будищев. — Ладно, пожалуй, на сегодня хватит. Ты извини, что я твоего папашу накачал. Просто день был трудный, а тут ещё эта, как её, Еремеевна с Настей…
— Да ничего, — простодушно отвечала Стеша. — Известное дело — мужикам выпить надо. Вы же не каждый день?
— Вот именно! — усмехнулся Дмитрий, и принялся стягивать сапоги.
— Спокойной ночи!
— Взаимно, — отозвался тот, укладываясь на жесткую скамью. Затем, убедившись, что остался один, повернулся набок и, прежде чем заснуть, пробормотал: — Ладно, старый хрен. Я тебе этот тубдиспансер ещё припомню!
Едва первый гудок разорвал ночную тишину, Степаныч ошалело вскочил и с недоумением вытаращился в окружающий его полусумрак. Единственным источником света в комнате была тусклая лампада перед иконами, но её хватало лишь, чтобы были видны строгие лики святых. Смертельно хотелось воды и Филиппов слез с печи и, старчески шаркая, поковылял к ведру, стоящему неподалеку. Зачерпнув ковшом содержимое, он хотел было утолить жажду, но вдруг острая как нож мысль резанула его по сердцу. Затаив дыхание, машинист прокрался к углу и осторожно отодвинул занавеску. Свернувшаяся клубочком Стеша сладко спала на своей постели, по-детски причмокивая во сне. На душе немного отлегло и подозрительный старик, вздохнув, приложился к ковшу. Живительная влага щедро оросила горящие огнем внутренности, понемногу вернув способность соображать.
Лавка, на которой постелили гостю, была пуста, и лишь лежащее на нем покрывало указывало, на то, что здесь кто-то ночевал. Тут отворилась дверь, и на пороге появился Будищев.
— Доброе утро, — поприветствовал он хозяина.
— Тихо ты, аспид! Дочку разбудишь.
— Если её гудок не поднял, то мне и подавно не удастся, — возразил Дмитрий с легкой усмешкой, но всё же сбавил тон.
— Мала она ещё, — сварливо отозвался старик. — Успеет ещё навставаться в рань.
— Так я разве против? — развел руками гость.
— Ишь ты, не против он!
— Вот что, старинушка. — Посерьезнел Будищев. — То, что ты мне угол сдать не хочешь — понятно. Девка молодая, красивая, пойдут слухи, чего доброго, а я тебе в зятья не набиваюсь. Но идти мне покуда некуда, так что пусть тут хоть вещички мои полежат. Хотя бы пока я квартиру не найду.
— Что угол найти — деньги надобны! — наставительно отозвался Степаныч. — Ты ещё и дня не отработал на фабрике-то.
— Про деньги — не твоя печаль. Главное, чтобы квартира была чистая и без больных. И хозяева в мои дела не лезли.
— Я гляжу, средства у тебя есть? — вопросительно изогнул бровь Филиппов.
— Мал-мал имеется, — не стал отпираться Дмитрий.
— Пять рублёв в месяц!
— Старый, ты охренел, или свою халупу с Гранд-отелем перепутал?
— Не нравится, пойди в ночлежку. За полтину целый месяц ночевать сможешь, правда, с соседом. А ежели целковый[4] не пожалеешь, так нары только твои будут.
— Фигасе у вас в Питере цены!
— Столица. Понимать надо!
— Три рубля.
— Под мостом только если.
— Тогда, чтобы с харчем.
— Само собой. Дочка все одно готовит, однако же, приварок в заводской лавке покупать будешь.
— Какой ещё, «заводской лавке»?
— Эх ты — деревенщина! Знамо дело, в какой. Жалованье-то в конце месяца платят, а чтобы мастеровые, значит, с голоду ноги не протянули, для них хозяева при заводе лавочку держат. Там в счет будущего скупаться можно.
— Втридорога?
— Бывает и такое, однако наш Пётр Викторович, дай ему Бог здоровья — барин добрый, и людей почем зря не обижает. У него и наценка божеская и тухлятину его приказчики не продают, как иные.
— А вот этот момент я упустил, — пробормотал парень, затем задумался и коротко мотнул головой. — Идёт!
— Половину вперёд!
После этого они обменялись рукопожатиями, и мятая трёхрублевка сменила хозяина.
— Значится так, — объявил повеселевший машинист. — Ты — мой племяш из деревни. Так всем и скажем. Понял?
— Понял, что тут непонятного.
— Тогда давай вчерашние щи доедим, да на работу пора.
— Ничего не имею против, ступай по холодку.
— Это как?
— А так. У меня день на обустройство, а на работу завтра.
— Эва как… прямо как благородному. И куда ж тебе цельный день?
— Ну как куда, осмотреться надо, одеться по-человечески, а то надоело, что на меня люди косятся, как на босяка. Есть у вас тут лавки или магазины? Только чтобы не слишком дорого, а то ты меня сейчас отправишь по простоте моей.
— Ага, видал я таких простаков, — хмыкнул Степаныч. — Только на что тебе в лавку? Ступай уж сразу к старьёвщику, раз денег немного. У них всяких вещей много, может и подберешь себе что.
— Ладно, уговорил, чёрт красноречивый. Так я и сделаю.
Лавка старьёвщика Ахмета располагалась во дворе одного из доходных домов, находящихся поблизости от рабочей слободки. Можно было сказать, что лавка стояла на незримой границе между ареалами обитания «чистой публики» и «мастеровщины» — так презрительно назывались в Российской империи рабочие фабрик и заводов.
Владелец заведения — старый татарин в мягкой войлочной шапочке на абсолютно лысой голове, встретил нового клиента настороженно, но любезно.
— Что угодно? — без улыбки на широком морщинистом лице осведомился он.
— Приодеться бы мне, — пожал плечами Будищев, пытаясь разглядеть, висящую на множестве стоящих вдоль стен вешалок, одежду.
— Чек якши[5], — покивал головой старьёвщик и отставил в
