думаете же вы, будто я считаю, что бытие определяет сознание!»
«Вы неточны, когда пишете, что нигилизм Бахтина — от революции. У него нигилизм не революционный, а предреволюционный. В том же смысле, в каком Н. Я. М. пишет, будто символисты были виновниками революции».
«Бахтин — не антисталинское, а самое сталинское явление: пластический смеховой мир, где все равно всему, — чем это не лысенковская природа?»
«Был человек, секретарствовавший одновременно у Лосева и Бахтина; и Лосев на упоминания о Бахтине говорил: «Как, Бахтин? разве его кто-нибудь еще читает?» — а Бахтин на упоминания о Лосеве: «Ах, Ал. Фед., конечно! как хорошо! только вот зачем он на философские тетради Ленина ссылается? мало ли какие конспекты все мы вели, разве это предмет для ссылок?..»
«Отсутствие ссылок ни о чем не говорит: Бахтин не ссылался на Бубера. Я при первой же встрече (к неудовольствию окружающих) спросил его, почему; он неохотно ответил: «Знаете, двадцатые годы...» Хотя антисионизм у нас был выдуман позже.
«Бубера забыли: для одних он слишком мистик, для других недостаточно мистик. В Иерусалиме показать мне его могилу мог только Шураки. Это такой алжирский еврей, сделавший перевод Ветхого Завета, — а для справедливости и Нового, и Корана. Это переводы для переводчиков, читать их невозможно, но у меня при работе они всегда под локтем. Так забудут и Соловьева: для одних слишком левый, для других слишком правый».
«На своих предшественников я смотрю снизу вверх и поэтому вынужден быть резким, так как не могу быть снисходительным».
Одному автору он сказал, что феодализм в его изображении слишком схематичен, тот обиделся. «Можно ли настолько отождествлять себя с собственными писаниями?!»
«Вы заметили у Н. фразу: 'символисты впадали в мистику, и притом католическую'? Как лаконично защищает он сразу и чистоту атеизма, и чистоту православия!»
«В какое время мы живем: В., мистик, не выходящий из озарения, выступает паладином точнейшего структурализма, а наш П. продолжателем Киреевского!»
«В обществе нарастает нелюбовь к двум вещам: к логике и к ближнему своему».
«Была официальная антропофагия с вескими ярлыками, и был интеллигентский снобизм; синтезировалась же инвективная поэтика самоподразумевающихся необъявленных преступлений. Происходит спиритуализация орудий взаимоистребления».
«Нынешние религиозные неофиты — самые зрелые плоды сталинизма. Остерегайтесь насаждать религию силой: нигилисты вырастали из поповичей».
«Необходимость борьбы против нашей национальной провинциальности и хронологической провинциальности».
Он сдал в журнал статью под заглавием «Риторика как средство обобщения», ему сказали: «В год съезда такое название давать нельзя». Статью напечатали под заглавием «Большая судьба маленького жанра».
«История недавнего — военного и околовоенного — времени: 80% общества не желает ее помнить, 20% сделали память и напоминание о ней своей профессией. А вот о татарах или об Иване Грозном помнили все поголовно и без напоминания».
«Сталинский режим был амбивалентен и поэтому живучее гитлеровского: Сталин мог объявить себя отцом евреев или антимарровцем, а Гитлер — только за А говорить Б. («Кто здесь еврей, решаю я» — это приписывается Герингу, но сказано было в начале века венским К. Люгером, заигрывавшим одновременно с антисемитами и евреями)».
«Становление и конец тоталитаризма одинаково бьют по профессионализму и поощряют дилетантизм: всем приходится делать то, чему не учились».
«Современной контркультуре кажется, что 60-е годы были временем молодых, а нам, современникам, казалось, что это было время оттаявших пятидесятилетних».
Он обиделся, когда его назвали «человеком 70-х годов». Я удивился: а разве были такие годы?
Его выбрали народным депутатом. «Я вспоминал строчку Лукана:
Мил победитель богам, побежденный любезен Катону! —
чувствуя себя Катоном тринадцать дней, когда на съезде ни разу не проголосовал с большинством».
«На межрегиональной группе депутатов я однажды сказал: мы здесь не единомышленники, а товарищи по несчастью, поэтому...»
«А. Д. Сахаров составил свой проект конституции, первым пунктом там значилось: 'Каждый человек имеет право на жизнь, свободу и счастье'. В предпоследнем разговоре я сказал ему: 'Права на счастье государство гарантировать не может'. Но ведь это, кажется, есть в американской конституции? 'Нет, в американской декларации'. (И то не 'счастье', а 'стремление к счастью законными способами'). Текст изменили. В самом деле, гарантировать можно разве только честь и достоинство, да и то бывает очень трудно: например, александрийские евреи очень боролись за то, чтобы их секли так-то и так-то, — не оттого, что менее болезненно, а оттого, что менее унизительно».
«Пушкин был слишком эгоцентрист, когда написал Чаадаеву, что не хотел бы себе отечества с иной судьбой. Себе — может быть, а отечеству он мог бы пожелать судьбу и получше».
И вместо заключения: «Нам с вами, М., уже поздно писать воспоминания...»
Владимир Бондаренко. СРЕДИЗЕМНОМОРСКИЙ ПОЧВЕННИК АВЕРИНЦЕВ
НАШ СЛАВНЫЙ, ЗНАМЕНИТЫЙ ВИЗАНТИСТ давно уже пребывает в состоянии 'между'. Между русской и европейской культурой, между Москвой и Веной, между чистой филологической наукой и художественной эссеистикой, между (как бы он сам ни открещивался) советским прошлым и хаотическим, безрадостным настоящим.
В одной из бесед он назвал себя 'средиземноморским почвенником', в этом самоопределении ученый, по-видимому, прав. Его издавна, со времен занятий Византией, и даже ранее, с его первой знаменитой статьи 'Греческая 'литература' и ближневосточная словесность', вышедшей в 1971 году, тянуло в восточно-средиземноморский мир.
Но, с другой стороны, он чувствовал пустоту космополитизма и тянулся к определенной почве, значимости, морали.
Чтобы не потерять его для России, можно найти и общую для нас и Средиземноморья почву, почву, как обозначил ее такой же, как Аверинцев, русско-европейский интеллектуал сэр Дмитрий Оболенский, 'Византийского Содружества Наций'.
И окажется, что долгие годы византист Сергей Аверинцев одним из первых у нас в стране развивал идею поствизантийской идентичности всего восточноевропейского пространства. Сейчас, когда на всем постсоветском пространстве от Болгарии и Румынии до Армении и Грузии начинает возрождаться византизм как иная возможность нашего дальнейшего содружества, начинаешь по-иному воспринимать и работы Сергея Аверинцева.
И есть общая точка соприкосновения — борьба за значимость и мораль, против навязываемой пустоты. Против принижения культуры.
Очевидно, привитый ему византизм и заставляет Сергея Аверинцева сегодня ощущать явную ностальгию по значимости прошлых времен. Правда, каждый раз, говоря о ностальгии, Сергей Сергеевич подчеркивает, что речь идет не о советском наследстве, впрочем сам же признает значимость тех времен и тех ушедших идей.
