И сидела она плотно сдвинув ноги, отстранено глядя вдаль.
Она ему напомнила американскую куклу "Барби", которую глупая владелица почему-то одела в тряпки собственного изготовления.
Мужчина ощутил нестерпимый зуд в паху.
И подъехал прямо к остановке, где никого, кроме этой мелюзги, не было.
— Эй, ты, белобрысая, иди сюда, — позвал он, опустив стекло и яростно махая рукой.
По-другому он и не знал, как ней обратиться.
Девчушка выглядела, как ожившая гитлеровская мечта об арийской расе… Но ведь она же явно торговала собой.
Дернув плечом, девочка резко встала и подошла к нему, пронзив ярким взором льдистых глаз.
— Садись в машину, — велел он.
Девчонка упрямо покачала головой, угрюмо глядя на него: — В машину не полезу, вы меня в лес завезете и убьете. И вообще, мне нужно триста долларов — у вас они вообще есть?
Ошалевший от подобной наглости, но находящийся под властью чувственного гипноза, мужчина кивнул и вытащил из барсетки пачку долларов.
Две подкравшиеся сзади девочки завистливо уставились на зеленые бумажки.
— А вы чего приперлись, кыш отсюда, — крикнул он. Те, ворча, отступили.
— Хорошо, не хочешь в машину, пошли туда, — он указал на маленькое здание, возле которого стояли огромные мусорки.
Она кивнула.
Поставив машину возле какого-то дома — и на сигнализацию — он кивнул ей на стенку непонятного здания, отгороженного высокими каштанами и кустами от дороги.
Дождавшись, пока она подойдет к нему, он быстро расстегнулся, словно собирался ссать возле стены.
— Возьми, возьми в рот, — приказал он срывающимся от возбуждения голосом.
Кивнув, она медленно присела на корточки, неуверенно охватила ладонью его багровый, распространяющий странный, неприятный запах возбуждения, влажный орган. Осторожно взяла его в рот, брезгливо морщась, словно живого краба.
Схватив ее за волосы, мужчина начал заталкивать свой член в маленький ротик…
Облив ее личико спермой, Петя благодушно протянул ей чистый, накрахмаленный платок.
Она быстро и брезгливо, с явным отвращением, вытерлась. В глазах же по-прежнему был холод — сама Арктика.
Глядя, как она вытирается, он снова возбудился, помянув недобрым словом долгие отсутствия жены на работе.
— Давай, снимай трусики, — он начал задирать ее юбку.
— Нет, я не хочу, — упрямо и зло отвечала она, бешено отбиваясь.
— Это мамочке своей будешь рассказывать, чего ты не хочешь, — он всунул руку ей между ног и попытался затолкать палец во влагалище.
Не помня себя, Лиза схватила его за волосы, как совсем недавно он ее — и от всей души шарахнула об стенку. Еще и еще раз.
Перед глазами плясали цветные пятна, застилавшие видимость, но главным было избавиться от наглой руки в трусах…
Глядя на распростертое на земле тело с лужицей крови возле расколотой, словно орех, головы, она ощутила, как колотится сердце. Но постепенно на нее снизошло ледяное, отстраненное равнодушие.
Она села на корточки и ухватила барсетку. Расстегнула, вытащила все деньги, пересчитала. Там оказалось 500 долларов.
Триста она спрятала в карман, а двести сжала в руке, которая была в крови.
Возвратившись к поджидавшим ее уже в приюте "подружкам" — те на всякий случай сбежали, — она спокойно отдала им двести долларов. По дороге Лиза нашла лужу, вымыла окровавленную руку, поправила одежду и направилась ко Дворцу пионеров, где регистрировали новых участников конкурса "Молодая надежда". Там она вручила деньги, поклялась, что директор их приюта согласен на ее участие — Лиза знала, что ему все равно — и заполнила анкету.
ГЛАВА 2.
Лиза могла жить только этим конкурсом. Она считала минуты и дни до его начала.
Зоя Вадимовна, заразившись ее энтузиазмом, даже где-то раздобыла вполне приличное платье и туфельки, правда, на размер больше — но ведь можно было напихать туда ваты.
В классной комнате, где стоял старый, исцарапанный, слегка расстроенный рояль, и стопкой высились желтоватые, пыльные ноты, они часто оставались одни, так как другие дети заниматься не хотели и не любили. Тем более — музыкой.
Лиза с мечтательным видом музицировала, ее руки легко и уверенно порхали над клавишами, словно аристократически-белые бабочки. Непокорные густые волосы были уложены в толстую косу, скрепленную не цветной, веселой ленточкой, а черной резинкой.
Сухощавая, похожая на вяленую рыбу женщина в дешевеньком костюмчике цвета старой горчицы и "дулькой" жиденьких волос, с упоением смотрела на, как она считала, живого ангела.
Ей нравилась музыка, рожденная пальцами девочки: мелодия была агрессивно-жестокой, иногда медленной и плавной, словно дикий зверь, набирающий скоростью, чтобы накинуться на свою жертву, сожрать ее. Нет, в этой музыке совсем не было женственной мягкости и возвышенности. Эта музыка разрывала душу — и в этом была ее прелесть. Сыгранные мелодии заставляли заглянуть в свою собственную душу, в самые черные ее глубины, где затаился ад.
Иногда Зоя признавалась себе, что боится заглядывать в серые, иногда кажущиеся брильянтовыми, глаза своей подопечной. Она слышала, что серые глаза не могут скрыть ни единого чувства, ни одной мысли, в них все можно разглядеть, как на дне прозрачного горного, ледяного ручья.
В этих же глазах была чаще всего космическая пустота, от которой стыло сердце в груди.
Зоя никак не могла привыкнуть к этим ледяным, бесчувственным глазам на таком прекрасном, идеальном, словно произведение искусства, лице.
Иногда ей даже смутно хотелось взять девочку к себе, усадить за собственное пианино, — и услышать, как звуки неведомой музыки наполняют ее одинокую гостинку.
Оживляя ее. Но она бы никогда не осмелилась на такой решительный поступок. Да и свыклась со своим давным-давно продуманным бытом. А детки — это всегда проблемы. А тут эти проблемы взяло на себя государство, которое, конечно, никому и никогда не сможет стать родной матерью, но вот мачехой — да. Грубой, злой, жестокой, равнодушной.
Поэтому Зоя любила навещать своего ангела в приюте, преподавать ей музыку и языки, наслаждаясь необыкновенной сообразительностью и отличной памятью этой милой девочки.
Женщина никак не могла взять в толк, почему такая красавица, умница, очень воспитанная и интеллигентная девочка, до сих пор не удочерена.
Ведь и она сама время от времени довольно сильно хотела забрать девчушку. Подслушав разговоры нянек и других учителей в столовой, во время обеда, она все поняла.
Лизу все ненавидели — от детей до обслуживающего персонала.
"Эта подзаборная сучка строит из себя принцессу" — злобно высказалась уродливая нянька Римма. "Забыла, небось, что ее под наши двери подкинули? И никто ни разу не поинтересовался ее судьбой"
"Ага, ходит тут, носик задирает" — покивала толстая няня Вика.
"Ничего, как выкинут на улицу в шестнадцать лет, так и поймет, почем фунт лиха, — злобно ощерилась еще одна няня. — Сразу забудет свои царские замашки. В свое время таких расстреливали. Ишь, интеллигентка выискалась"
И Зоя с ужасом осознала, что те достоинства, перед которыми она сама преклонялась, являлись для других той самой пресловутой красной тряпкой для многочисленного