eulogy blue (СИ)

затылка, лица и торса. Тактильные ощущения убеждают не больше освещения, но бешеный стук пульса перестает терзать виски так оглушающе, а картинка перед глазами устает мелькать и шататься столь интенсивно, ограничиваясь лишь легкой качкой, достаточной, впрочем, для того, чтобы убедить - принимать вертикальное положение надежней сегодня с сигаретой в зубах. Путаясь пальцами в мягкой пачке, вынимает длинную, белую, с вензелем, прикуривает от кнопочной зажигалки и затягивается с полувменяемым отчаянием, все еще дрожа и сомневаясь насчет реальности данного окружения. Гансу очень хочется позвать ее, выдохнуть с очередной порцией дыма вяжущее, склеивающее зубы имя, которое пропахло похотью, экстазом, голодом, слабее ассоциируется с порохом, самбукой и карамелью, но он не раскрывает рта, старательно курит молча, потому что чувствует - ее нет, она еще не вернулась с ночной смены, и потому что это слово слишком дорого для того, чтобы вопросительно и жалко виснуть в тишине - ради ее имени он стал Гансом. Атмосфера в комнате кажется враждебной из-за длинных блеклых теней, протянувшихся по серому ковролину, помещение он находит слишком большим для того чтобы можно было назвать его уютным, а вагонка под дерево, которой обшиты стены, постоянно вызывает неприятные воспоминания о мансарде. И хотя он прекрасно знает, что здесь не может быть холодно, потому что отопление - единственная система, с которой у этих чертовых подземных крыс не возникает неполадок, воздух все еще хранит в себе отпечаток выветривающего душу холода, а цепкая лапа распада засела в груди совсем намертво. Вставив в зубы ополовиненное курево, Ганс встает и, пошатываясь, подходит к старой водяной батарее. Долго и терпеливо отогревает руки, но от озноба удается избавиться лишь тогда, когда он догадывается развернуться к источнику тепла спиной, садится на пол и вжимается между шершавых секций выступающим под кожей хребтом.

За ребрами раздражающим комаром воет угнездившийся в нем зверь без роду и имени, на языке горечь, в макушку забивают, судя по ощущениям, невидимые ржавые гвозди, а беспорядок на кровати кажется с пола в полумраке нагромождением отчлененных человеческих частей - какое там продолжать спать. Ганс не глядя тычет бычком в чугун батареи, чтобы не прожигать ковролин, машинально отбрасывает с глаз густую косую челку - на манер гитлеровской, только внушительней, так что самая длинная прядь достает до подбородка, а самая короткая едва дотягивает от макушки до затылка. Индастриал-блядь-эмо. Он фыркает, поднимается на ноги, отмечая, как сильно продолжает уползать из-под ног пол, а источник света мерно ездит по дуге, будто маятник гипнотизера, но делать нечего, придется идти. Извлеченные из-под подушки наручные часы показывают половину седьмого утра, и неожиданно нахлынувшая тоска по февральскому рассвету вынуждает закурить новую, потому что недосягаемое из-под земли зрелище встает перед глазами слишком ярко - влажные голые ветки тополя, окрашенные в золотистый тактичным и ненавязчивым утренним солнцем, а воздух пахнет коксом и ментоловым дымом, и под ногами аппетитно похрустывает тонкая корочка льда.

3.

размытые четкие одинокие и четные черные белые мельтешат перед глазами задевая плечом стыло пластмассово позвякивая друг о друга. огроомнейший человек на выходе влажно целует в кисть печатью и пропускает внутрь. твое имя как молитва стучащая в голове вместо пульса и только мне известно сколько крови нервов и слюней уходит на то чтобы не орать его на улицах единственным возможным заклинанием пробиваясь сквозь бесконечное количество слипшихся в кучки пластмассовых пародий на пародии человечества. в клубе горит слишком много разноцветных светильников, потому что раннее утро потому что мало людей и время уборки, из-за них в воздухе пахнет хаосом и зимними праздниками. взгляд падает и задерживается на сидящей на полу неподалеку от входа парочке целующихся неформалов, взгляд приклеивается намертво к мерному механическому движению их освещенных челюстей, вперед-назад, Умеютцеловаться, от объема окружающей фальши хочется шарахаться закрывая лицо руками как в детстве, отчаяние шибает в голову похлеще понюшки спидов и чтобы не упустить из рук шелковую ткань мира я все-таки проговариваю его роняю изо рта как жвачку спьяну - Аммо.

- Аммо.

Аммо. самое время разогнуться из-за барной стойки, я уже побоялся что мы разминулись. хэй вы а вот это моя вселенная стоит под хирургически яркими лучами галогеновых ламп, отчего по бледному лицу тени от бровей скул носа оттопыренной нижней губы, гордая отлитая из сверхъестественности безупречно как револьверный ствол, сияющий портрет идеалов у подножья которых тысячами корчатся надувные полуслепые ублюдки, андрогинная художественная красота, кости тонкие сахарные, легкая как пушинка, абсолютная искренность и открытое беспристрастие под сенью длинных шелково-черных волос.

- Ганс?

я прохожу к стойке, меня раздражает, что еще как минимум полчаса мы будем разделены лаковой бордовой столешницей, пока не кончится смена, и сажусь на очередной идиотский стул из тех которые там вечно стоят, а она опирается на локти и перегибается чтобы меня поцеловать, но перед глазами вспыхивает застрявшая в антураже за спиной чмокающая возвратно-поступательная демонстрация умения и я подставляюсь так чтобы встретить ее губы щекой, звонко и от алой помады липко, так что радостью ярость сминается под диафрагмой в невыносимый жгучий ком.

- Налей холодного оверпруфа, пожалуйста. В стакан, полный стакан, пожалуйста.

 Она невозмутимо льет, пальцы на запотевшем боку матовой бутылки рэй-н-нефью нежные полупрозрачные и завораживающие синие венки по узкой кисти, я гляжу очень жадно пока можно а потом остается только стакан для виски, полный морозной выжигающей жидкости, лед кубиками на дне маняще искрится, и я давясь до слез махом вливаю в себя сколько влазит, чтобы залить едкое грызущее ощущение под ложечкой. еще как помогает.

- Отлично. Чего покрепче у тебя часом не найдется?

Глаза у нее не черные, как думают все эти нескончаемые потоки отбирающих раз за разом выродков. Темно-синие, как индиго, штормовая глубина или небо по ночам, которого Аммо никогда не видела.

- Чистый спирт, разве что, но его я тебе наливать не буду.

Нет, детка, я имел в виду серную кислоту. Подобное средство, кажется, могло бы выжечь не только ярость с тошнотой, но и тот гарпун, которым я намертво к тебе прикован, неважно что потом осталась бы только уродливая рытвина сквозного келлоидного рубца через грудь и спину. все остальное уже успешно выползло да вытекло из меня сквозь оставленные этим снарядом дыры растерялось по душным клаустрофобическим чуждым улицам наглухо, остался только из тебя лишний придаток, вуду-зомби с пустотой внутри, непроглядная паранойя и плутон в венах как побочный эффект оголтелой погони за твоими ускользающими из поля зрения интересами.

- Ты неважно выглядишь, Ганс.

я понимаю, как мне следует трактовать это заявление, но оно не трактуется а застревает