– В вашей родной опричи, Дима, есть известный писатель, который сочиняет книжки о магах, живущих в современном мире. Так вот, у них нет никаких плащей, колпаков со звездами, даже седых длинных бород нет. Они, как и вы, пользуются переносными телефонами, водят машины, работают на вычислителях.
– Кажется, я читал.
– Поэтому вы поймете. Мы даже себя опричниками не называем.
– Как же, если не секрет, – я взял стакан кефира и отхлебнул. Сморщился. Как вообще такое можно употреблять?
– Кромечники, – сказал Хват и закурил очередную сигарету. Слово как нельзя лучше контрастировало с тем образом, который явился перед мысленным взором.
– Кромешники?
– Кро-меч-ники, – раздельно повторил Хват. – Но ход ваших ассоциаций любопытен, Дима.
– У меня чувство – сейчас на дыбу потащат, а затем голову с плеч, дабы неповадно из опричи в опричь переезжать. Я ведь что-то нарушил? Вы меня сразу на примету взяли. И в ваш номер я не случайно попал.
– У нас другие методы работы, – Кондратий даже закашлялся, сдерживая смех. – Дима, Дима, откуда в обычном банковском служащем такие жуткие мысли? Неужели я так страшно выгляжу?
– Тогда, наверное, вы вернете меня обратно, в мой мир… то есть, опричь?
– Разве вам не нравится здесь? – немедленно вскинулся Хват, цепко посмотрел. – Разве вы не ощущаете, что это место – ваше?
– И здесь можно остаться? – не поверил я.
– Вполне. Если захотите. Или вы думаете, что если живете в двадцать первом веке, то в шестидесятые вам хода нет? Непроницаемость опричей противоречит сути мироустройства.
– Где родился, там и сгодился, – вспомнил я отцовскую присказку.
– Для статистически значимой выборки именно так и выходит, – сказал Кондратий. – Подавляющее большинство проживающих в опричах вполне удовлетворены своей жизнью и не желают ее менять. Но счастье человеческое измеряется не статистикой, но отклонениями от средних величин. Построение утопии и удержание ее на спирали развития – сложнейшая социотехническая задача. Когда-то утописты видели счастье человеческое в том, чтобы всех привести к одному знаменателю, железной рукой и каленым железом загнать к единственно верному счастью, причем исключительно такому, каким его видит сам утопист. Утопии были утопичнее тех социумов, которые они пытались проектировать и воплотить.
– Счастье для всех даром и пусть никто не уйдет обиженным, – пробормотал я. – Есть в этом нечто зловещее…
– Каждый, кто считает, что живет в мире, который ему не по душе, всегда может отыскать собственное анизотропное шоссе. Или дорожку. Тропинку. Горный перевал. Неприметную улочку в родном городе. Что угодно, куда он свернет и… и попадет туда, где ему станет хорошо. Если же нет, то перед ним открыты сотни дорог, анизотропных дорог. Выбор утопий богат, выбирай на вкус.
– Но ведь это все… – я колебался, однако решился: – Это все обман. Получается, никакого единого человечества нет, есть зоны, эти ваши опричи, где люди живут в неведении о том, что происходит в остальном мире.
– Слепое пятно, – напомнил Хват. – Вы преувеличиваете желание большинства людей действительно знать о происходящем в мире. Ну, вот вы, например, часто думаете о Зимбабве?
Я аж поперхнулся. Закашлялся, вытащил из граненого стакана нарезанные салфетки, вытер рот.
– Простите… о Зимбабве я вообще не думаю. А что там?
– Не знаю, – пожал плечами Хват. – Наверное, тоже что-то интересное происходит, но вы об этом не знаете и знать, в общем-то, не хотите. Вот вам и ответ на вашу… гм… диффамацию. Что касается единого человечества… Опричи отнюдь не осколки мозаики. На самом деле они связаны друг с другом миллионами связей, потоков. Некоторые сильнее, некоторые слабее, но эти связи обеспечивают развитие человечества. Не всего, конечно, а весьма небольшого по численности, скажем так, авангарда, но ведь и в традиционном мире происходило точно так же. Когда появлялись новые возможности, отнюдь не все в едином порыве желали ими воспользоваться. Есть большая прослойка людей, которым будущее вообще неинтересно.
– Но ведь… – я запнулся, но все же ухватил ускользавшую мысль: – Кто-то должен управлять таким миром? Поддерживать эти ваши опричи в стабильном состоянии, направлять потоки товаров, идей… не знаю, чего еще… набирать и обучать людей в вашу службу…
– Конечно, – согласно кивнул Хват. – И что? Намекаете на то, что власть разлагает людей, даже если они руководствуются самыми высокими идеалами?
– Абсолютная власть разлагает абсолютно, – сказал я. – Вся человеческая история это подтверждает.
– У данной дилеммы довольно элегантное решение, – улыбнулся Хват. – Те, в чьих руках сосредотачивается власть, не должны иметь возможности ее использовать себе во благо. Заметьте, Дима, власть всегда рассматривалась как привилегия. Больше власти – больше денег, больше еды, больше самок, больше собственности. Абсолютно прямой зависимости, конечно, не было, но тенденция складывалась именно так. Теперь попробуйте представить обратную ситуацию, когда больше власти означает больше лишений. Чем выше в социальной пирамиде ты стоишь, тем больших прав лишен. И тогда воля к власти становится функцией альтруизма. Скажем, рабочий на заводе получает хорошую зарплату, живет с семьей в отдельной двухкомнатной квартире. Но когда он соглашается продвинуться и занять должность мастера, бригадира, начальника цеха, его благосостояние урезается. Он получает меньшую зарплату, ему приходится съезжать с квартиры в общежитие, а то и вообще в барак, ему не полагаются профсоюзные путевки на море и прочие материальные блага. Вы думаете, такая система власти будет разлагающе действовать на своих носителей?
– Следуя такой логики, руководители опричей должны сидеть в тюрьме, – усмехнулся я.
– Они и сидят, – Кондратий и бровью не повел. – Сидят в лагерях, сидят в тюрьмах, откуда и управляют нашим миром.
– Черте знает что, – только и смог сказать я. И попытался представить своего директора, которого доставляют в рабочий кабинет каждое утро на полицейском воронке, в полосатой робе и с кандалами на руках и ногах. Впрочем, я ведь и никогда не видел, как он приезжает на работу. Может, всё именно так и есть?
Гостиничный ресторан опустел. Командировочные ушли по своим командировочным делам. Туристы, если таковые здесь имелись, побрели по своим туристическим тропам, вслушиваясь в монотонные голоса экскурсоводов, рассказывающих о славном прошлом и еще более славном настоящем и будущем наукограда.
Кондратий Хват курил, задумчиво смотря в окно. Утро, как выражалась Зойка, переставало быть томным. Странно осознавать, но меня нисколько не беспокоила мысль о прогуле, о том, что та же Зойка примется меня искать, названивая по отключенному мобильному, опрашивая друзей и знакомых – куда я мог подеваться? И черт знает какие жуткие мысли придут ей в голову.
И поняв, о чем я думаю, Кондратий сказал:
– Не беспокойтесь, вас не будут искать.
– Слепое пятно?
– Вы хорошо все поняли, – Хват потушил окурок.
– Значит… значит я могу остаться здесь? В этом мире… то есть – оприче? Устроиться на работу? Получить жилье? Поехать вслед за ребятами в тайгу?
– Можете, – кивнул Хват. – Но не захотите. Вы, Дима, думаете, что
