Крыму, я видел точно такого же техника-пиротехника – там Ялтинская киностудия снимала фильм. В таких же зачуханных штанах и в такой же ковбойской шляпе. И в одном американском фильме про каскадеров тоже... Они все, кажется, на одно лицо: независимые, сосредоточенные, со своей, что называется, рабочей гордостью, уверенные в себе, - я бы сказал, даже слишком... «Ну ладно, цепляйте, что ли»...
Вскоре я понял, что быть актером нелегко. Прожекторы, жара. На меня надевают шлем, в котором еще теплее. В нем, как и положено, встроенный микрофон, и другие приспособления, так что все, что я ору, сразу передается и записывается на пленку. Меня поднимают над станцией. Как в цирке: рабочие тянут веревки, лязгают блоки, напрягаются тросы. Несколько раз я удивляюсь обнаруженной неполадке: «Бог ты мой»... Начинаю работать молотом. Меня просят задрать повыше левую ногу, чтобы усилить впечатление невесомости, просят не держаться за станцию рукой, не хвататься за нее, а я делаю это, потому что меня то разворачивает, то слишком выносит вперед... Я опять машу здоровенным молотом, я плаваю в воздухе, держу равновесие телом, мягко дотрагиваюсь иногда левой до станции (как бы в невесомости), а при помощи правой продолжаю орудовать своим кувалдометром. Слышу команды режиссера: «Камера!» И поехала по рельсам камера. Я работаю, не обращаю внимания. Но внутренне я готовлюсь... Громкий крик: «Акшен!», то есть акция, съемка... «Раз... два... три...» Четвертый удар, и я неосторожно упускаю молот. Пытаюсь его схватить (не очень резко, все-таки «невесомость»), и когда вижу, что это невозможно – молот улетает от меня все дальше и дальше, в сторону родимой земли... - в сердцах восклицаю: «Он же специа- альный!» Я сделал так раза три-четыре и думал, что уже все, о’кей, переходим к следующему эпизоду, но вот смотрю: мне несут молот другой – по виду такой же, однако по цвету он серебристый. Несет торжественно женщина, очень ответственная за него, преисполненная заботы о нем. Оказывается, что все предыдущее было просто напросто дублями...
Я висел, опускался, летал, кричал, размахивал руками, пот струился градом... Когда с меня снимали увесистый шлем, то все, кто находился рядом, обдували меня: кто картонкой, кто текстом сценария, кто фанерой, кто помогал мне вытирать лицо полотенцем... Кстати, я не просил их об этом, и это не входило в их обязанности, но тем не менее... Иногда я, стоя так, старательно обдуваемый со всех сторон, удивлялся не по сценарию, а сам себе: я – в космическом одеянии на фанерной станции, а вокруг японцы, в основном молодые интеллигентные лица, все воодушевленные работой, а там, напротив, внизу, еще один очень важный, в дорогом костюме, в дорогом галстуке, красавец тонкий, нога на ногу; у режиссера и его помощников в руках видеомагнитофоны размером с толстые книжицы, на приборах антенны с флажками. Режиссер иногда подходит ко мне (точнее: взбирается), прокручивает назад пленку на портативном видео, и я вижу настоящее кино: космическую станцию в черном космосе, космонавта, который на ней трудится, роняет молот... Режиссер Канеко указывает на ошибки – где-то сделать естественнее и т.п. ...Удивляюсь: говорю по-английски, индус в чалме переводит... Я снова взлетаю, я снова кричу, пот ручьями. Теперь у меня уже в руках серп. Меня просят, чтобы я держал его так, чтобы он отблескивал в кадре... И вот, когда в очередной раз я кричал «Что я скажу Горбачеву?!», я оборвался...
Я успел крикнуть только «Что я скажу!..» и рухнул на станцию со страшным треском и грохотом, так что опилки и щепки полетели в разные стороны. Хорошо еще, что упал на искусственное сооружение, а не на бетонный пол в павильоне... Все перепугались. Даже «продюсера» будто куда-то сдуло. Там, где он за секунду до катастрофы был, валялся только опрокинутый стул...
«Ничего-ничего, не волнуйтесь, все нормально. Советские космонавты не сдаются... Ну грохнулся, ну синяк набил»... Проволока, кстати, порвалась не сама по себе, а в месте соединения ее с кольцом, так что поддатый отчасти был прав, когда говорил, что вес она выдержит.
Устроили небольшой перерыв. Во-первых, надо было починить станцию. Ребята сбегали, купили и принесли мне горячий кофе (в специальной баночке), бутерброды, я выкурил сигарету... Решили заменить пояс, и когда его меняли, то многие увидели, что бока у меня растерты и кровоточат. Страшно удивились.
Затем мой космонавт снова летал, орудовал серпом, подчищая, может быть, ржавчину, или, может быть, заусеницы, или он подрезал наросты неизвестных еще науке космических ракушек, и он ронял серп, и он орал в ужасе от предстоящей встречи с Верховным Правителем, с самим Горбачевым, который, весьма возможно, за все эти «подвиги», всех привилегий и званий лишит: «Что я скажу Горбачеву?! Теперь мне белого света не видать!» Последнюю строчку я добавил во время съемок, когда образовалась вдруг небольшая пауза, и надо было чем-то заполнить ее...
Закончили весь этот хепенинг только вечером, часов в семь. Дэвид рассчитался со мной в такси, я расписался... За один день я заработал одну восьмую или десятую часть заработка среднего японского служащего, скажем так... «Стало быть, я заработал столько за один день. - Ну, прямо кинозвезда»...
Я возвращался домой. Усталый, с избитыми, окровавленными боками, с гудящими мышцами и влажными зачесанными волосами, с деньгами в кармане, которые я решил отдать жене.
Я вышел из сабвея (метро) в своем районе Сугинами на станции Синкоенджи. Теплый вечер, каждый дом, каждый угол расцвечен рекламой; зажигаются, гаснут, зажигаются иероглифы или знаки хираганы, или катаканы, или буквы латинские; вращаются стеклянные цилиндры с бегущей по ним сине-красной спиралью – рекламы парикмахерских; яркая рябь – обложки цветных журналов, часть из них выставлена прямо на улице, россыпи, штабеля комиксов; один за одним магазины косметики, фото, магазин-пекарня; видео, где за витринными стеклами винегрет боевиков, шедевров и поделок мирового киноискусства, бары с бумажными фонарями у входа, полтротуара занимают бесконечные стоянки велосипедов; мелькают, пульсируют лампочки; несутся полированные авто, отражая картину, преломляют все эти краски, огни, превращают их в полосы, уносят с собой.
Еще в метро захотелось пить, и еще в метро я решил, что заверну к своему пивному автомату. С глухим стуком выпала банка. Я шел, на ходу прикладываясь к прохладному пиву, и думал, что, в сущности, это мой первый приличный заработок... И почему я не мог зарабатывать нормально в родной стране? Или, может быть, я не работал, или не хотел работать?.. Да, конечно, хотел, и всегда работу искал, и, кажется, никогда не гнушался работой, пусть даже самой простой...
И вот я шел с деньгами в кармане, со своей первой приличной получкой, двадцать пять тысяч иен, я шел домой, где меня ждали, где я был нужен, туда, где меня любили, я шел по теперь родному мне городу Токио... Я был доволен, я гордился собой.
1990г.
