Ориндж, Калифорния, расскажи об этом газетчикам. Они могут упомянуть о тебе в газете. А учебники истории? Разве не должно там быть полстранички о тебе и обо мне, о последнем уехавшем и последнем оставшемся? Сэм, Сэм, у меня сердце разрывается на части! Но крепись! Будь тверд! Это наша последняя встреча.
Тяжело дыша, со слезами на глазах они оторвались друг от друга.
— Теперь, Гарри, не проводишь ли меня до машины?
— Нет. Боюсь этой штуковины. В такой мрачный день мысль о солнце может заставить меня вскочить в вертолет и улететь вместе с тобой.
— Разве это плохо?
— Плохо! Как же, Сэм, ведь я должен охранять наш берег от вторжения. Норманны, викинги, саксы. В грядущие годы я обойду весь остров, буду нести караульную службу, начиная от Дувра, затем к северу, огибая рифы и возвращаясь назад через Фолкстон.
— Уж не Гитлер ли вторгнется, приятель?
— Он и его железные призраки вполне могут.
— А как ты будешь воевать с ним, Гарри?
— Ты думаешь, я один? Нет. По пути на берегу я могу встретить Цезаря. Он любил эти места и потому проложил одну или две дороги. По ним я и пойду, прихватив лишь призраки отборных завоевателей, чтобы их убоялись недостойные. Ведь от меня будет зависеть, призвать или не призвать их, что выбрать, а что презреть в проклятой истории этой страны?
— Да. Да.
И последний англичанин повернулся лицом к северу, потом к западу, потом к югу.
— И когда я увижу, что все в порядке, от замка здесь до маяка там, услышу орудийную пальбу в заводи Ферта, когда обойду всю Шотландию с видавшей виды убогой волынкой, то каждый раз в канун Нового года, Сэм, буду спускаться вниз по Темзе и там до конца дней моих, да-да, это я, ночной дозорный Лондона, стану обходить старинные церковные колокольни, повторяя про себя вызванивание колоколов. Об апельсинах и лимонах поют колокола церкви Сент-Клемент. Не знаю, не знаю, подпевает колокол на Ле-Боу. Звонкий голос церкви Сент-Маргарет. Гудение колокола собора Сент-Пол. Сэм, я заставлю веревки колоколов плясать для тебя, и, надеюсь, холодный ветер, став теплым на юге, коснется седых волосков в твоих загорелых ушах.
— Я буду вслушиваться, Гарри.
— Так слушай же дальше! Я буду заседать в палате лордов и палате общин и вести дебаты, где-то тратя попусту время, а где-то и нет. Буду вспоминать там, как горстка людей осчастливила чуть ли не все человечество, чего не бывало во веки веков. А еще буду слушать старые шлягеры и всякие там литературные предания. А за несколько секунд до Нового года я взберусь наверх и вместе с мышкой на Биг-Бене услышу, как он возвещает Новый год.
И конечно, когда-нибудь не упущу случая посидеть на Скуиском камне.
— Ты не посмеешь!
— Не посмею? Во всяком случае, положу на то место, где он был, пока его не переправили на юг, в Саммерс-Бэй. И вручу себе что-нибудь вроде скипетра, замерзшую змею, погребенную под снегом где- нибудь в декабрьском саду. И водружу на голову бумажную корону. И назовусь свояком Ричарда, Генриха, изгоем, доводящимся родней Елизаветам, Первой и Второй. Один в безжизненной пустыне Вестминстера, где и Киплинг не вымолвит словечка и история лежит под ногами, одряхлевший, а может, и свихнувшийся, разве я, монарх и подданный, не могу сподобиться провозгласить себя королем этих туманных островов?
— Можешь, и кто тебя осудит?
Сэмюэл Уэллс снова стиснул его в объятиях. Затем оторвался от него и почти побежал к ожидавшему его вертолету. Полуобернувшись назад, он крикнул:
— Боже правый! Мне только сейчас пришло в голову. Ведь тебя же зовут Гарри. Какое королевское имя!
— Неплохое.
— Прости, что я уезжаю.
— Солнце простит всех, Сэмюел. Езжайте туда, где оно.
— Но простит ли Англия?
— Англия там, где ее народ. Со мной остается ее прах. С тобой, Сэм, отправляется ее молодая кровь и плоть с красивой загорелой кожей. Уходи!
— Храни тебя Бог.
— И тебя тоже, тебя и твою желтую спортивную рубашку!
Ветер дул со страшной силой, и, хотя оба просто надрывались от крика, никто из них больше ничего не слышал. Они помахали друг другу, и Сэмюэл втащил себя в эту машину, которая загребала воздух и улетела, похожая на большой белый летний цветок.
И последний англичанин остался один, задыхаясь от рыданий, громко жалуясь самому себе:
— Гарри! Ты ненавидишь перемены? Ты против прогресса? Ты же видишь, разве не так, в чем причина всего этого? Эти корабли, и реактивные лайнеры, и обещание погоды, подтолкнувшее людей к отъезду? Я понимаю, — говорил он, — я понимаю. Как могли они противиться, если после бесконечного ожидания оказались в преддверии вечного августа? Да, да!
Он рыдал, скрежетал зубами и привстал над обрывом, чтобы погрозить кулаками вслед удаляющемуся в небе вертолету.
— Предатели! Вернитесь!
Не можете же вы покинуть старую Англию, не можете отринуть Пипа и всю эту галиматью, Железного Герцога и Трафальгар, Хорсгардс под дождем, Лондонский пожар 1666 года, самолеты-снаряды и сигналы воздушной тревоги во второй мировой войне, новорожденного короля Эдуарда Второго на дворцовом балконе, траурный кортеж на похоронах Черчилля, который все еще на улице, дружище, все еще на улице! И Цезарь пока не направился в сенат, и таинства, которые сегодняшней ночью совершаются в Стоунхендже. Отринуть все это, это, это?!
Стоя на коленях над обрывом, Гарри Смит рыдал в одиночестве, последний король Англии.
Вертолет уже улетел, влекомый полуденными островами, где лето поет свою сладостную песню голосами птиц.
Старик обернулся, чтобы обозреть окрестности, и подумал: ведь здесь все так же, как и сто тысяч лет назад. Великое безмолвие и великая девственная природа, а теперь еще и опустевшие мертвые города и король Генрих, старик Гарри, Девятый.
Он почти вслепую пошарил в траве и нашел свою затерявшуюся сумку с книгами и кусочки шоколада в мешке и поднял свою Библию и Шекспира, а кроме того, захватанного Джонсона и словоохотливого Диккенса, Драйдена, Попа и вышел на дорогу, огибавшую всю Англию.
Завтра Рождество. Он желал благополучия миру. Люди, живущие в нем, уже одарили себя солнцем, и так они поступили везде. Швеция необитаема. Норвегия опустела. Никто больше не живет в холодных краях Господа Бога. Все греются у континентальных очагов в самых прекрасных его владениях, при теплом ветре, под ласковым небом. Нет больше отчаянной борьбы за выживание. Люди, обретшие новую жизнь в южных пределах, подобно Христу, в такой день, например, как завтрашний, поистине вновь припадают к вечным и младенческим яслям…
Сегодня вечером в какой-нибудь церкви испросит он прощения за то, что назвал их предателями.
— Еще одно напоследок, Гарри. Голубое.
— Голубое? — спросил он себя.
— Где-нибудь там, на дороге, найди голубой мелок. Разве англичане не разрисовывали себя когда-то такими?
— Голубые люди, да, с головы до ног!
— Наш конец в нашем начале, а?
Он плотно натянул свой картуз. Дул холодный ветер. Он почувствовал, как первые колючие снежинки коснулись его губ.
— О, замечательный мальчик! — сказал он, высовываясь из воображаемого окна в золотое Рождественское утро, старик, рожденный заново и задыхающийся от радости. — Изумительный ребенок! А
