погоди, Мэтт Баррелл, вырасту шести футов ростом, буду каждый божий день угощать тебя оплеухами к чаю. И пинать тебя под ребра, когда мне только вздумается. Меня тогда прозовут Мясник Хьюм, или Молотило Хьюм, или Хьюм Железный Кулак. И еще я получу Нобелевскую премию, вот. А по субботам буду лучшим футбольным форвардом.
А та, хорошенькая, за стеклянной перегородкой опять смотрит на Мэтта. Рассеянно? Мечтательно? Невидящим взглядом? Трудно сказать.
Славная какая девочка.
Мэтт глубоко-глубоко вздохнул.
Привет, малышка, лучистые глаза.
Так как насчет прогулки при луне? Может, подаришь Большому Мэтту один поцелуй? С Большим Мэттом тебе нечего бояться.
Кажется, кто-нибудь из этих дуболомов мог бы отлипнуть от скамейки и уступить ей место. Вон Уильяме, например. Темнота невоспитанная. И вообще, когда это они успели там рассесться? Но им делать знаки бесполезно. Все равно как король Канут приказывал морю уйти вспять. Помнится, про это недавно было в телерекламе «Новейшего сверхактивного моющего вещества «Прибой». Старик Мак-Нэлли прямо так и сказал: «Вредное коммерческое краснобайство, Баррелл. Каждая метафора отравлена. Каждая фраза — на продажу».
Чудак этот старик Мак-Нэлли.
Вон она стоит, за стеклом. Ишь какая. Качается, держась за ремень. Будто застекленная картинка в раме.
Могли бы железнодорожные власти почище протирать свои стекла.
Лентяи беспробудные.
Вон какие сальные пятна от пальцев наляпаны за годы по краю стекла, все равно как желтые налеты на ногтях у людей, которые слишком много курят. (Опять тот же старик Мак-Нэлли и ему подобная нервная публика.)
Надо же, сальные пятна вместо рамки, а в них вставляют лица девочек. Хороших девочек. Хорошеньких. В аккуратных нарядных платьицах. Зачем только девочки носят джинсы, протертые, на коленях заплаты? Да у тебя, Мэтт, оказывается, отсталые взгляды.
Какое должно быть имя у этой девочки?
Джо?
Подходит. Что-то в ней есть похожее на Джо.
Она училась с ним в начальной школе, если напрячь память и пробиться сквозь каменную стену лет.
Да, да, точно. И все эти годы была где-то чуть позади. Моложе, наверно, класса на два? В жизни слова с ней не сказал. Не обращал на нее внимания. Подумаешь, потеря. А теперь вот вспоминать ее — как складывать головоломку, в которой не хватает куска. Вроде она и раньше всегда ездила с ним на одной электричке, только близко не оказывалась. И на стадионе мелькала жаркими вечерами, но в окружении других девчонок и никак с ним не пересекалась. Кажется, в Юношеский день шла в колонне, несла флаг какой-то церкви. Толстушка такая, помнится, была. Или это совсем другая девочка? Нет, она, такая была толстуха, руки и лицо липкие — все время сосала взахлеб какую-то сласть, словно без этого ей тут же и конец придет. Противно вспомнить.
Узловая Раздолье.
Да, вот это название для станции.
Там сходятся все пути.
Длинные плети рельсов, и на них маневровые паровозы. Свистки, гудки, высокие платформы с зерном. Со всех направлений подходят составы. Вагоны для скота, платформы с углем, серебристые цистерны. Вой гудка. Большой Мэтт ведет грохочущий экспресс по Индийско-Тихоокеанской магистрали. Грузные товарняки и пригородные электрички торопятся перебраться на соседние пути, чтобы уступить ему дорогу.
Всеобщее восхищение. У девчонок глаза на лоб. Смотрят ему вслед, а он исчезает на западе в облаке пара и сверхзвуковой пыли.
А что это — сверхзвуковая пыль?
И опять та небывалая красавица, золотые волосы россыпью до пояса. С ума сойти! Что ни остановка, она тут как тут, перелетает на собственном ракетном самолете.
— Мэттью Скотт Баррелл, — говорит она, и голос у нее срывается. — Где же ты был всю мою жизнь?
И не то чтобы это только сегодня. Это уже года два как с ним случается. Внезапная материализация. Во время футбольного матча и на уроке французского, а то в спортзале, когда он стоит перпендикулярно на параллельных брусьях. Как гром среди ясного неба. Даже опасно. Завис в воздухе на половине оборота, локти сжаты, мускулы поют, ступни подрагивают, будто березовая листва, чуть не под самыми стропилами крыши. И вдруг — бац! Вот она. Та роскошная красавица. Его переполняло и несло вверх. Как это он только не сорвался и не переломал себе кости?
Зовут ее как-нибудь вроде — Елена. Или Руфь. Но большей частью — Елена, редко-редко выпадает день, когда «Елена» вроде бы не годится. К этим золотым волосам вдобавок лицо такое, что коленки подкашиваются, и Мэтт все время высматривает, ищет ее, но она лишь порой мелькнет в толпе или на той стороне улицы. Он тогда припускает вдогонку, скорей, нельзя же так, но всякий раз оказывается, что это не она. Без исключения. Бывает, оглянется, глаза перепуганные. Бывает, совсем некрасивая девочка, а волосы — золотой шелк. Он бы умер на месте, если бы она обернулась и оказалось — она! Упал бы на месте, и готово.
Что-то, наверное, есть в этих побасенках про перевоплощение. А иначе как понять? Должно быть, они любили друг друга в прошлом тысячелетии. Во время Крестовых походов, к примеру. И она была мавританка в шатре под чадрой или невольница в гареме, и ему добраться до нее не было никакой возможности. Ни малейшей — хоть плачь, хоть умри. Всегда их что-то разделяло. Расстояние, или время, или положение в обществе, или какая-нибудь невыполнимая задача. Она всегда оставалась недоступной. Хоть одним глазом на нее взглянуть, хоть пальцем коснуться!
Нет, не достать. Чем больше к ней тянешься, тем дальше она отступает. И с тех пор он ищет ее в одной жизни, в другой, в третьей… Но каждый раз они рождаются то совсем в разных концах земли, то в веках, которые не совместить…
Узловая Раздолье вдруг оказывается раскиданным свежим сеном. А что? Мое дело.
Как пышный зеленый ковер. Луг. Лютики. Пушистые, нежные мхи. Она плывет по зеленому ковру, утопая в нем босыми ногами, а сверху падает солнечный луч и зажигает золото ее волос. На ней что-то белое, воздушное, развевается на ветру, и словно чья-то рука берет твое сердце и встряхивает, чтобы слетел детский пушок.
А это ты откуда взял? Неплохо, ей-богу. «Стряхивая детский пушок…» Это тебе не телереклама. Вот бы старик Мак-Нэлли услышал. Да он просто помрет от удивления, и ребята пойдут за его гробом на Центральное кладбище под звуки медленного марша. Гулко стуча в барабаны.
Здесь лежит Герберт Мак-Нэлли, первейший и тончайший знаток английского языка в Восточном Теддингтоне. Скончался от изумления. Милостью Мэтта.
А эта малышка Джо опять на тебя смотрит.
Что бы им прямо рождаться в готовом, пристойном виде. А то пока еще они вырастут. Черт знает что. Сопливые девчонки, все в чем-то липком, губы перепачканы шоколадом. Могут на всю жизнь привить отвращение к женскому полу.
У этой малышки Джо выступают два верхних зуба. Небось от того, что слишком много ела. Слишком часто, когда была маленькая, надкусывала большие сладкие яблоки и не могла раскусить. Теперь ей, должно быть, лет тринадцать-четырнадцать. С чего это он взял, кстати сказать, что она хорошенькая? Испортил глаз, что ли? Самая что ни на есть обыкновенная, заурядная девчонка.
Ну, Мэтт, это ты все-таки чересчур. Разве нельзя сказать, что зубки у нее торчат очень даже мило? Поезд поворачивает, сейчас она виднее. Довольно складная девочка. Относительно, конечно. Не может же она в таком возрасте быть статной, как богиня. Пальцы сжимают ременную петлю, немного высоковато для нее, но висит, покачивается с рассеянным видом, словно рассматривает отражения на стекле.
