становится трудно отсчитывать сдачу. Тогда случаются ошибки, в выручке обнаруживается недостача, и ему приходится выплачивать ее из своего кармана. Это после трех лет работы! И может оказаться, что целый вечер он пробыл на ветру и под дождем ради каких-то четырех пенсов! Это меньше, чем цена трех паршивых газет! В такие дни мама только и говорила: «Ах, Сэм!» Но никогда еще не было так плохо: потерять шестьдесят четыре газеты. Ничего подобного с ним не случалось. «Ах, Сэм… — Он словно слышал ее голос. — У меня нет таких денег, сынок. Ты работаешь, чтобы приносить в дом, а не брать из дома. Мне негде взять восемь шиллингов. Нам никак не расплатиться с этим человеком».
Сэм пойдет к нему и скажет:
«Послушайте, мистер Линч! Все ваши газеты остались на дороге. И мой велосипед там же. Нет у меня больше велосипеда. А меня самого так протащило по гравию, что весь бок ободрало. Можете посмотреть, вот — все в крови. И на дороге еще сколько осталось».
Линч уставится на него сквозь очки без оправы, сидящие на крючковатом носу, будто какая-то странная птица.
«Восемь шиллингов хватило бы, чтобы заправить бензином мой шевроле, — скажет он. — На эти деньги я мог бы свозить свою семью в кино да еще купить им всем мороженое».
А что? Вполне мог бы он так сказать. Они каждый четверг отправлялись всей честной компанией на новую картину, — ну что твое королевское семейство!
«Придется тебе, парень, за них отработать, — вот что он скажет. — Сколько ты у меня зарабатываешь? Три шиллинга и шесть пенсов в неделю. Две недели и два дня будешь работать бесплатно. Только хотел бы я знать, как ты будешь работать без велосипеда?»
«Ноги появились раньше, чем велосипед, мистер Линч. Так умные люди говорят: ставишь одну ногу, заносишь другую. Вот увидите».
«А вот это едва ли. Пробовали ребята и до тебя обслуживать этот участок пешком. Возвращались чуть не к полуночи. Это велосипедный участок, ты потому и получил работу, что у тебя был велосипед. Не могут люди из-за тебя полночи торчать на улице, дожидаясь своей газеты».
… Дома его сейчас поджидает мамина печка. Сейчас, сию минуту возникнет все это чудесное тепло. Заслонка открыта. Мама сует туда дрова. Свежие щепки вспыхивают, в дымоходе слышится веселый гул: дождевые капли, сбегая по трубе, падают на горячую плиту и отскакивают упругими шариками, шипят и брызжут. Пахнет паром, дымом и сушащейся одеждой. Мама приносит жестяной таз с горячей водой и опускается на колени, чтобы снять с Сэма ботинки и носки. «Попарь ноги, Сэм, — говорит она. — Попарь хорошенько».
В сырые холодные дни она всегда его так согревала. Возвращение домой вознаграждало за все. Ничто не могло сравниться с радостью такого возвращения. Ощутить мамину заботу, прикосновение ее рук. Дальше этого она никогда не шла. В другое время, когда ей хотелось, чтобы он почувствовал ее любовь, она только улыбалась.
Однажды, когда мама парила ему ноги, Сэм поцеловал ее в волосы.
— Мам, ты хорошая.
— Ты так думаешь, сынок?
— Ага.
Он уже давно не целовал маму в волосы, с тех пор как был совсем маленьким. А она обняла его за шею и прижала к себе. Единственный раз за столько лет. Она считала, что нежностями мужчину не воспитаешь. Странное у него тогда возникло чувство: в мамином объятии ощущались и нежность и сила. Словно он раньше не всю ее знал. А было это в прошлом году. Вон как давно. И с тех пор — ни разу. Оно, наверно, и к лучшему. Наверно, прекрасным нельзя злоупотреблять, а то оно погибнет.
Теперь мама скажет:
«Ах, Сэм! Восемь шиллингов. Никогда еще не навлекал ты на нас такой беды».
Разве что тогда с Роз.
Но мама обязательно что-нибудь да придумает. Еще не было случая, чтобы она не нашла выхода, не разрешила трудности.
«Деньги, которые ты зарабатываешь, Сэм, идут на твое питание и помогают нам кормить Пита. Отними эти деньги, и что нам тогда делать? Жизнь сложна, сынок. Береги свою работу. Ты ведь один у нас в доме работаешь. Ты — наш единственный работающий мужчина», — что-то похожее она частенько говорила.
«Когда в кошельке пусто, любые деньги сокровище. В моем-то положении и мелочь сокровище». — Она посмотрит на него, словно не видя. (Удивительно, как живо он все это себе представлял. Как будто все это происходило на самом деле. Как будто он вспоминал прошлое, а не пытался представить себе будущее. Но все это складывалось из обрывков фраз, слышанных раньше.)
«Ты не пробовал подсчитать, что можно купить на восемь шиллингов?» — спросит мама.
«Шестьдесят четыре «Геральда», мам. На всю жизнь хватит», — так бы вот ответить, гладко и беззаботно.
«Да разве я позволила бы тебе работать, сынок, если бы нам не были нужны эти деньги? Если бы был хоть какой-нибудь другой выход? Разве стала бы я мешать тебе заниматься? Почему, ты думаешь, я настаиваю, чтобы ты учился? Хоть один человек из нашей семьи должен выбиться в люди. Этот человек — ты, Сэм. У тебя есть здоровье, есть голова на плечах. Ты должен получить аттестат. С аттестатом сможешь устроиться в банке или поступить на государственную службу. И тогда ты спасен. Один из нас спасен. Ты должен получить образование, Сэм, не то кончишь, как твой отец, как все в этой семье: чуть сокращения — и ты без работы. Озлобишься и опустишься».
Эти рваные газеты — они все еще на дороге?
Ну да что их подбирать, какой теперь от них прок? Мокрая бумага. Разбросанные, заляпанные грязью, измятые, изодранные. Кто возьмется их разбирать? Кто их теперь купит? На что они могут сгодиться? Нашелся бы разве какой мясник или зеленщик, взял бы их на обертку по полпенни за фунт. А больше они ни на что не пригодны, эти шестьдесят четыре газеты, раскиданные по мостовой и тротуару.
Ну как я пойду домой? Маме и так не сладко. Пришлось вон тетечку к себе взять, уж одно это… Да от нее на пять миль в округе мухи дохнут. Ну почему этот чертов старик не согласился еще раз починить мой велосипед? Столько раз чинил, столько шиллингов на нем заработал. Разбогател, поди, как Ротшильд. И вот теперь — всё.
Вот так бывает, наверно, когда люди решают со всем покончить. Точно! Должно быть, так. Все на них валится, и нет никакого выхода. И тогда — сдаешься. Опускаешь руки. И катишься в яму. А там что? Потом- то куда попадаешь? В кромешную тьму? И во тьме вопли и стоны? Как там все? Нет, лучше не знать, потому что вдруг там вообще ничего нет?
Послушай, ведь всего восемь шиллингов. Неужели из-за восьми шиллингов конец света? Да, но кто мне их даст и как я их потом выплачу? Из чаевых? Что, скажите на милость, еще у меня есть? Я что-то не знаю. Да на чаевых у меня и трех пенсов в неделю не наберется. Год понадобится. И кому я их буду выплачивать? Где тот миллионер, что даст мне восемь монет? А холодные вечера без картофельных пирогов? Идти мимо лавочки, знать, что у тебя в кармане полпенни, слышать, как они жарятся, слышать запах, вдыхать его издалека… и проходить мимо.
…Я готов отдавать свой заработок маме, лишь бы мне хватало чаевых на картофельный пирог. Я готов проходить весь этот путь пешком, толкая тележку с газетами. И в школу ходить пешком. Десять, двенадцать миль в день пешком. Только где напастись сапог? Буду ходить босиком, ясно? Босиком! Но все имеет свой предел. Есть и у меня гордость. Правильно я тогда сказал: парень без велосипеда — ничто. Вы только посмотрите, во что он превратился. Да его теперь и сам волшебник Мерлин не соберет. Груда лома, да и только. Дедушка небось и купил-то его по дешевке на распродаже, да еще получил бесплатно пару запасных шин в придачу.
Что все-таки я скажу, когда приду в этот поганый киоск?
— Мистер Линч, я потерял ваши газеты.
Вы можете себе представить, как я это скажу? Можете вы себе представить, чтобы он мне поверил?
— Ты хочешь подшутить надо мной, как Джордж Хоган?
— Я их потерял, мистер Линч.
