2.
– Завидую все-таки вам, литераторам, художникам, – без всякой зависти сказал Владька. – Мы, простые смертные, проживаем одну жизнь, вы – десятки. Мы вскрываем в природе уже существующее, имеющееся как факт, как данность, вы создаете новое и оригинальное. Не открой Ньютон закон тяготения, его открыл бы кто-нибудь другой, тот же Гук, не выведи Эйнштейн теорию относительности, ее вывел бы со временем ну хотя бы Фридман или кто-то еще. А не напиши ты, Бодров, роман, его никто не напишет. Вот в чем вся штука. Напишут хуже или лучше, но не этот. Твоего, бодровского, никогда не будет, и это самое поразительное. В вас, писателях, целый мир, неисследованный, непознанный, пока вы сами не захотите его показать…
«Повело физика-теоретика», – подавил вздох Юрий Иванович, и ему стало скучно: надоели банальности, которые Владька изрекал с видом первооткрывателя. А может, они для него были действительно откровением, но ему-то, Юрию Ивановичу, и собственная болтовня о творчестве, которой он пичкал собутыльников, ох как надоела.
Оживленный, радостный Владька не закрывал рта с той самой минуты, как бывший соученик сел в машину. Сейчас уже и сумерки незаметно подкрались, неуловимо, но уверенно переходя в ночь, а бодряк- профессор все говорил и говорил. Сначала он домогался, чтобы Юрий Иванович дал почитать что-нибудь свое, тот шевельнулся, буркнул, что обязательно, мол, как только выйдет роман, так как это главная книга, а все остальное – ерунда, мелочь, подход к теме, и, чтобы уйти от разговора, хотел было спросить Владьку о его работе, но испугался, что товарищ Борзенков влезет в такие дебри релятивизма, в которых он, Юрий Иванович, уснет, как муха в хлороформе. Поэтому поинтересовался, вполне искренне, впрочем, что известно о судьбе одноклассников. Владька встрепенулся и поведал с подробностями почти обо всех: тот стал слесарем, этот врачом, та домохозяйкой, эта учительницей. Оказалось, что Лидка Матофонова – «которая, помнишь, влюблена была в тебя?» – закончила сельхозтехникум, работает агрономом, нарожала около десятка детей, располнела; Витька Лазарев разбился на мотоцикле; Ленька Шеломов стал металлургом, в газетах о нем пишут; Генка Сазонов – «на одной парте с тобой сидел» – в горисполкоме, заведует коммунальным хозяйством, стал важный, неприступный; Лариска Божицкая – «правда, она не из нашего класса», – тут Владька кашлянул, посмотрел искоса на приятеля, заведует магазином, сменила двух или трех мужей, постарела, но все еще симпатичная и на жизнь, кажется, не жалуется… Из прежних учителей никого в школе не осталось, кроме Саида, физрука. Большинство на пенсии, кое-кто уехал, а Синус – «математик, помнишь?» – умер года три назад то ли от инфаркта, то ли от инсульта: пришел в учительскую и умер…
– Самое же удивительное, – продолжал изрекать Владька, откидывая назад голову, чтобы размять затекшую шею, – это разница в реакции после того, как достигнут результат. Мы, технари, физики, счастливы, мы испытываем страшный подъем сил, а вы – я читал о психологии творчества – опустошены, выпотрошены. И это естественно. Ведь ваши выдуманные герои были для вас живыми людьми. Их беды, радости, огорчения были вашими бедами, радостями, огорчениями; вы умирали и воскресали вместе с персонажами. Но вот поставлена последняя точка. Все! Ваши фантомы ушли, и с ними ушла часть жизни. И стало пусто, одиноко, верно? Ты испытал это, когда закончил роман?
Юрий Иванович, думая о другом, медленно кивнул. Он, не мигая, глядел на жидкое пятно света, которое, не удаляясь, скользило, переливалось на черном, слившемся с чернотой вечера, асфальте, а видел Генку Сазонова, единственного своего школьного друга, худощавого, кадыкастого парнишку с пшеничным казачьим чубом, и не мог представить его солидным исполкомовцем; не мог представить обабившейся Лидку Матофонову, веснушчатую, тонкошеюю, с наивными, всегда вытаращенными зелеными глазами; не мог представить за прилавком Лариску Божицкую и усмехнулся, вспомнив, каким неуклюжим, косноязычным, тупым становился когда-то рядом с ней. А вот разбитного Витьку Лазарева, аккордеониста и двоечника, взрослым представил легко, но тут же вздохнул: вспомнил, что тот погиб. И сразу же, как подумал о смерти, увидел учителя математики – жилистого, высокого, с красивым нервным лицом; вспомнил, как вместе играли в баскетбол и волейбол и как мгновенно вспыхивала улыбка на лице Синуса при удачном броске или ударе, как болезненно морщился он, чуть ли не стонал, при промахе.
– Хорошо умер Синус, – громко сказал Юрий Иванович. – Мне бы такую смерть.
Владька оборвал свои рассуждения о какой-то экстраполяции образа из будущего в настоящее. Коротко и удивленно глянул на пассажира.
– Ты случайно не декадент? – засмеялся натянуто. – Нашел о чем думать.
– А ты разве об этом не думал? – резко спросил Юрий Иванович,
– О смерти-то? Нет, не думал, – беззаботно ответил Владька, но сразу торопливо поправился: – Раньше иногда приходили всякие мысли в голову, а сейчас – нет. Некогда об этом думать… Мы люди сухие, рацио, так сказать. Расчеты, формулы, опыты, опыты, формулы, расчеты. Нам не до этих душевных сложностей, не до гамлетовских «быть или не быть», – тон у него был насмешливый, нарочито шутовской. Юрий Иванович поморщился, и Владька заметил это. Помолчал, добавил серьезно: – Иногда, конечно, навалятся неприятности, неудачи. Бьешься, бьешься и – тупик. Хоть в петлю лезь, но, – и снова засмеялся, – не лезем. Потому что минусы жизни, неудачи неизбежны. Заложены изначально в самую оптимальную модель бытия человека, чтобы были борьба и преодоление, а значит, и развитие, движение вперед. Вот почему негативное, отрицательное, на мой взгляд, запрограммировано уже генетически…
– Вот как! – удивился Юрий Иванович. Развернулся боком. – Лихая теорийка. Неудачи, значит, запрограммированы, – он угрожающе засопел. – А удачи? Удачи запрограммированы? Или их надо подстерегать и хватать за шкирку? – И, словно цапнув что-то в воздухе, сжал пальцы, сунул руку под нос приятелю.
– Не понимаю, – Владька отвел голову от огромного волосатого кулака.
– Не понима-аешь, – презрительно протянул Юрий Иванович. Откинулся на сиденье, закрыл глаза. – Что один – неудачник, другой – счастливчик – это тоже запрограммировано, заложено с младых ногтей? Вот ты, к примеру, доктор наук, профессор, а Лариска – продавщица, Генка – чиновник. Это как же, а? – приоткрыл глаз, посмотрел пытливо.
Владька обиделся было, нахохлился. Поднял недоуменно плечи и застыл в такой позе.
– Не знаю, не думал об этом, – вяло начал он, – Наверно, каждый выбирал то, что ему нравилось, чего душа требовала, – и оживился: – Конечно, так оно и есть. Лариске хотелось быть первой красавицей, она любила тряпки, побрякушки. Генка – вечный активист – то звеньевой, то председатель совета отряда, то еще какой-то общественный начальник. С чего ты взял, что они неудачники? Может, им ничего другого и не надо, может, они довольны и собой, и жизнью. Ведь ты-то живешь… – помялся, подбирая слово, – спартански, как Диоген в бочке, и счастлив. Не захочешь, я думаю, ни с Генкой, ни со мной местами поменяться? – он обрадовался, что так удачно ответил, посмотрел торжествующе на пассажира.
– Я?! – Юрий Иванович засмеялся и опять закашлялся, захрипел. Сплюнул в окно. – Много ты обо мне знаешь… – Вытер глаза ладонью. Сказал мрачно: – Платон предлагал всех художников гнать к чертям собачьим из городов-полисов. Неважно почему и за что, не в этом суть, главное – гнать… Проклинаю тот день, когда мне пришла в голову идиотская мысль, что я писатель.
Отвернулся к окну, всматриваясь в густую ночь, в которой иногда проплывали, словно ворочаясь, какие-то черные тени на обочине.
– Ты устал, – неуверенно решил Владька. – Ты написал большой роман, выдохся, и все тебе кажется в мрачном свете. Я же говорил про психологию творчества…
– Пошел ты со своей психологией, – лениво огрызнулся Юрий Иванович. – Нет никакой психологии, никакого творчества, – он нервно, мучительно зевнул. Пробубнил, прикрыв рот рукой: – И романа никакого нет… Ты на дорогу смотри, не на меня, – прикрикнул, когда Владька медленно повернул к нему вытянувшееся лицо.
Машина резко сбавила скорость, вильнула к краю шоссе и остановилась.
– Надо отдохнуть, – Владька потряс кистями рук. На приятеля старался не смотреть. – Почему ты считаешь, что роман у тебя не получился?
– Потому что я его и не писал, – снова, на этот раз притворно, зевнул Юрий Иванович. Отстегнул ремень
