еще от отца, пережив не один рейд по борьбе с нею, проклятой. Один раз, аккуратно подбирая коричневым в трещинах пальцем каплю, побежавшую по бутылочке, он скупо заметил, что иного самогон погубил, а его, так, спас. Я пристал с расспросами, чтобы продлить время беседы и блаженного отдыха, не хотелось вставать, двигаться по жаре, усмирившей даже шальных телок. Объединенное стадо разлеглось на лужке, ленясь щипать жесткую, как проволока, июльскую траву, мы сидели под кустами в тени и курили горький «Беломор». Пастух задумчиво пожевал мундштук, глядя перед собой прозрачными глазами с особенным отсутствием всякого выражения, в точности, как его подопечные и поведал мне свою историю. Оказывается, он происходил из семьи самоубийц. Отец его покончил с собой, не дожив до сорока, без видимой причины. Дед причину, вроде бы, имел, но в те времена тотальной коллективизации и раскулачивания подобные причины были в деревне у каждого второго, а о прадеде за давностью лет не могли сказать ничего определенного, кроме того, что повесился в амбаре, имея на руках двух малолетних сыновей и жену на сносях. По достижении определенного возраста все мужчины семьи вешались, выбирая один из самых мучительных способов самоубийства. Когда пастух женился, молодая жена, зная о дурной наследственности мужа (в деревне не скроешь ничего), принялась таскать его по попам и бабкам-знахаркам, чтобы заговорить, беду отвести. Только не помогло, а может, наоборот спровоцировало. Затосковал пастух. Стало его тянуть в амбар, без дела. Дальше хуже, сидит, бывает, на крылечке вечером после работы, а как будто кто в спину толкает — иди в амбар, иди, дело сделать надо. И чувствует, что уж хочется ему с собой это худое дело сделать, иногда так сильно, хоть вешайся, да об том и речь — вешайся. Пару раз отгонял морок работой, дрова принимался колоть, или другое что по хозяйству. Но как-то по осени поставил самогон варить, да присел к окну. А дом у него — последний на улице, дальше дорога и лес, нет домов. Сидит, смотрит, как дорога перед лесом поворачивает, и такая тоска его берет, мочи нет, чувствует, если сейчас не пойдет и не повесится, так с ума сойдет. Хотел жену кликнуть, она за домом кур кормила, и на это сил не хватило, чуть не бегом побежал в амбар. А там веревка лежит, словно припасена кем заранее. Он веревку приладил к стропилам, козлы притащил с улицы, залез уж, немного осталось, и петлю навязал, да слышит жена кричит, истошно так:
— Ой батюшки, что делается! Иди быстрей, Николай, у тебя пар идет из-под крышки!
— Это же у меня весь самогон так улетит, — испугался пастух, петлю бросил и побежал в дом. Бестолковая баба напутала, все шло как надо, но в дому пастух опомнился, сообразил, что чуть себя жизни не лишил. Колени у него подогнулись, только и успел на лавку к тому же окну сесть. Смотрит на дорогу, как до этого смотрел, а из-за поворота, что перед лесом, выходят пятеро мужчин, неместных, причем некоторые из них так чудно одеты, в долгополые зауженные пиджаки, в картузы высокие, а один и вовсе в круглой шляпе. Сапоги у них тоже странные, с узкими носами и мягкими голенищами. Одежка вся черная, даже шейные платки. Сразу пастух понял, что к нему идут, страшно сделалось и муторно, а от окна не отойти, словно кто держит.
Подошли мужики, точно, к нему, к открытому окну. Старший — это пастух решил, что старший, так-то они все одного возраста и на лицо похожи, вроде на батьку не смахивают, но батьку-то он только по фотографии помнит; старший, потому что другие его слушают, — оперся локтем о подоконник, а окна у пастуха в доме высокие, простому человеку до подбородка, если с улицы мерять, и так лоб в лоб и говорит:
— У нас не положено, начавши дело на середине бросать! — и глядит сердито.
Пастуху совсем худо стало: 'Надо срочно в амбар возвращаться' — думает, а тут жена опять как закричит:
— Николай, да ты видел ли, что у тебя делается! — И ногами затопала, загремела ковшом.
Тут марь-то и сошла с него. Кинулся к самогону, а как вернулся, мужиков уж нет, дорога пустая, и с души немного отлегло. После первачка выпил, совсем отпустило. И с тех пор уж больше не тянуло в амбар, как отрезало.
Володя замолчал, и Алик посмотрел на площадку с танцующими. Ни Валеры, ни Вики среди них не было. Алик подумал, что у него нет никаких оснований нервничать по этому поводу, а еще подумал, что он, собственно, и не нервничает, с чего вдруг. Взглянул на Володю, не заметил ли тот, не решил ли, что он, Алик, обеспокоен совместным отсутствием друга и Вики. Нет, похоже, Володя раздумывает над собственным рассказом. Или только вид делает? Кто его знает, никогда не следует думать, что окружающие так просты, как выглядят, может быть, Володя давно заметил, что парочка удалилась и специально вытащил очередную мифическую историю, чтобы отвлечь Алика. Да нет же, у него привычка рассказывать нечто подобное после работы, наверное, хочет перестроиться, выйти из утомительного образа массовика-затейника, соответствовавшего социальному статусу обедневшего нового русского.
Валера с Викой появились из маленького коридорчика за площадкой и, как ни в чем ни бывало, уселись на свои места. Алик открыл было рот, чтобы спросить 'Вы что, курили?', едва успел промолчать, Вика еще подумает, что он ревнует, а Валера не задержится с шуточками по этому поводу и наверняка станет утверждать, что Алик нервничал, а если доказывать обратное, выйдет еще смешнее. Впервые подумал о друге с неприязнью, но скоро прошло, забылось. Валера отчего-то увязывался с Володиными рассказами, словно сам был одним из персонажей. Идея показалась Алику забавной, но домыслить он не успел, потому что Вика опрокинула фужер с шампанским и залила юбку. Сразу же у всех мужчин появилось занятие, хотя исключительными правами на устранение последствий катастрофы обладал один Алик. Или нет?
У Вики не ноги, а ножки, хотя довольно длинные и стройные, не нос, а носик. Алик называет ее синицей, с первого дня, потому что маленький аккуратный носик в сочетании с детскими еще пухлыми щеками, с яркими светлыми волосами действительно наводит на мысль о быстрой маленькой птице, веселой и подвижной. Ходит Вика на своих ножках не разгибая до конца колен, пошатывается чуть-чуть на высоких каблуках смешно и трогательно, вылитая птичка. Та свадьба, на которой они познакомились, не запомнилась ничем, кроме упорства матери жениха, без конца крутившейся рядом и строго вопрошающей у Алика, замучившегося менять пластинки:
— А нет ли у вас чего получше?
— Чего именно? — без надежды на успех спрашивал Алик.
— Не знаю, но получше, — сурово отчеканивала требовательная мамаша. Чего-нибудь такого медленного и романтического.
Он поставил дуэт Шер и Рамазотти, безотказно действующий на дам «сорокапяток», мамаша отвалила, но подошла молоденькая дурочка, вцепилась в рукав и горячо зашептала, выдыхая слова с карамельным привкусом:
— Вы не могли бы записать мне это на кассету, я заплачу, пожалуйста!
Алик не любил подобных заказов, сейчас кассету с любой записью можно купить в ближайшем ларьке, смысла в просьбе он не видел, если все-таки записывать, придется с дурочкой встречаться, не домой же ее приглашать, денег на этом не заработаешь, одна морока. Но девушка не отставала, пришлось сообщить ей номер телефона:
— Позвоните через день, если не передумаете, лучше с утра.
Она позвонила на следующее утро ровно в девять, когда дело доходит до личных капризов, девушки способны проявить удивительную собранность и целеустремленность. Алик договорился о встрече на Сенной у метро, подробно описав свою куртку и шапку, справедливо полагая, что не узнает вчерашнюю просительницу, потому, пусть она его узнает. Через три часа он вышел из стеклянной толстой двери, подтолкнувшей его в сутулую спину и тотчас увидел и узнал Вику, пробиравшуюся сквозь толпу к ступеням приподнятой над площадью станции. Он, вечно сомневающийся и беспрестанно взвешивающий к чему приведет то или иное действие, при одном взгляде на практически незнакомую девушку решил сразу — эта девушка будет с ним сегодня же — и мгновенно придумал где и как. Ни тени сомнения, ни другой тревожной тени, наблюдающей сверху, не удалось бы в тот миг напугать его прикосновеньем невесомой серой лапки. Его прогнозы, ни на чем, кроме как на неизвестно откуда взявшейся уверенности, не основанные, получили мгновенную — едва он увидел ее лицо — поддержку.
Наверное, так это всегда и бывает, настоящее, — вздохнул про себя Алик, когда они, неожиданно поцеловавшись и не сказав ни слова о заказанной кассете, спустились в обнимку со ступеней. Но еще успел перед их первым объятием подумать, зачем же она поднимается, не легче ли ему спуститься, и не нашел сил
