Капитан 'Старой черепахи'

— Поклон отцу с матушкой, — сказал на прощанье Ковальчук и так сжал приятелю руку, что тот не­ вольно поморщился.

Дом, где родился и вырос Ермаков, был неболь­шой, в три окна по фасаду. Сложенный из пористого местного камня-ракушечника, он напоминал деревен­скую мазанку.

Прежде чем отворить калитку, Андрей несколько минут постоял на тротуаре. Все ли в порядке в род­ном гнезде? Здоровы ли старики? Он знал, они всегда ждут его, и все-таки подумал: «Ждут ли?»

Сколько раз, стоя на ходовом мостике «Пронзи­тельного», лежа под дождем в окопах в приволжской степи, мечтал он об этой минуте — встрече с отцом и матерью. И хотя давно уже был отрезанным ломтем и огрубел от жизненных штормов, а все тянуло его к отчему дому. И так совестно стало, что по году не писал родителям.

Андрей легонько толкнул скрипучую калитку, сде­лал два шага, нагнул голову — тут должна быть ветвь старого каштана, — поднял руку: вот она, ветвь...

Отца дома не оказалось: он дежурил на маяке.

— Надолго, либо опять на неделю? — с тревогой спросила мать, Анна Ильинична, глядя, как Андрей с жадностью ест холодный постный борщ.

— Насовсем! — ответил Андрей.

«Плохо живут мои старики, совсем плохо!» — по­думал он, вытаскивая из черствого хлеба колючие соломинки.

— Ну, как вы тут? Как жили-то?

— И не говори, Андрюшенька! — вздохнула мать. — Через край горя хлебнули. Буржуи и эти, как их... интерветы...

— Интервенты, — улыбнувшись, подсказал Анд­рей.

— Они самые... Ох, и лютовали! Город весь под­чистую ограбили и все на броненосцы свои свезли. А людей честных порешили видимо-невидимо. Обла­вами ходили. Сашу соседского, Калинченкова сына, — он в большевики записался — расстреляли. Трофима Захарыча, слесаря,-—помнишь его небось — утопили...

— Как утопили?

— Заявились к нему ночью на квартиру солдаты с жандармами, схватили, на барже в море увезли и утопили. Битком набили баржу рабочими и всех по­топили...

— Звери! — промолвил Андрей.

— Хуже зверей, — сурово сказала Анна Ильинич­на. — И нашего старика чуть было не убили. Да, спа­сибо, матросы французские вызволили его. «Беги,—говорят, — мы тоже за коммуну...» Кабы Красная Ар­мия в Одессу не пришла, всем бы нам конец!

— Ну, а сейчас как?

— Душой-то мы вздохнули свободно, а на базаре ни к чему не подступись. Позавчера старик принес по­лучку — бумаги много, я и не сочту. А купила чего? Самую малость. Да и обмухрыжили меня сдачей: фальшивых дали. Денисыч ругается: «Чем, — гово­рит,— ты глядела?» А я и не разберусь в этих мил­ лионах... — Мать пристально поглядела на сына.— На село бы надо перебраться. Двое вас теперь, мужи­ ков. Земля накормит. У нас с Молдаванки многие на село подались.

Андрей ничего не ответил. Поев, он достал из чемо­дана украинскую шаль и шерстяную фуфайку.

— Вам с папашей!

— Ну к чему тратился? — растрогалась мать, с яв­ным удовольствием разглядывая подарки. — Старику очень такая штука нужна: холодно ему там, на баш­не, года-то уж не те. — И вдруг неожиданно спроси­ла: — Жениться-то не надумал? Чужих ребят нянчу, а внучонка, видать, не придется. — Она вздохнула. —  В родильном ведь я сидельничаю.

Андрей хотел спросить о Кате, но мать не знала о их любви. Что же теперь делать? Он понимал, что, конечно, и в Одессе не сразу наладится мирная жизнь, но никак не мог уразуметь, почему Серафим Ковальчук, боцман Черноморского военного флота, служит в дворниках. Неужели для бывалого моряка не на­шлось другой подходящей работы? Верно, сам Анд­рей ничего толком пока не знал, нигде еще не был, ни с кем, кроме боцмана, не говорил, но усталость, боль в открывшейся ране, происшествие в вагоне, обыск на вокзале вывели его из обычного равно­весия.

Мать по-своему поняла молчание сына и укориз­ненно поджала сморщенные губы.

— Неужто бобылем век коротать станешь, отцов­ской фамилии конец положишь?

— Ты все такая же! — полусердито, полушутя сказал Андрей, подумав, что неизменным у матери остал­ся только характер; как она, бедная, похудела, посе­дела и сгорбилась!

— Ладно уж, ладно! — продолжала Анна Ильи­нична.— Все такая же, на тебе зато лица нет. Краше в гроб кладут. Утомился, поди? Спать ложись, непо­седа.

...До чего же приятно после долгих военных лет отдохнуть под крышей родного дома на перине, ук­ рыться теплым одеялом, вдыхать знакомый с детства запах отцовского табака, разглядывать стоящую на подоконнике модель парусника «Вега», старенький диван, облупившийся буфет, всю эту бедную, но ми­лую сердцу обстановку.

Мать вынула из пузатого комода большую подуш­ку, подложила сыну под голову:

— Твоя, мяконькая! Дождалась хозяина!..

И так хорошо сразу стало на душе, что забылись и неудачи и горести.

Вспомнилось, как ходили с отцом в море на ры­балку. Великое было удовольствие! Отец сидел на ру­ле, а Андрей, несказанно гордый оказанным ему до­верием, управлял парусом.

Шаланда бойко шла наперерез волнам, весело шлепалась тупым носом о гребни, и брызги, соленые и холодные, обдавали лицо. Частенько с ними плава­ла русоголовая озорная Катюша, дочь покойного приятеля отца — комендора Попова.

Катюша устраивалась, бывало, на носу шаланды и болтала голыми ногами. Как смешно в разные сто­роны торчали у нее косички!..

В 1917 году, летом приехав из Севастополя на побывку, Андрей не узнал в стройной сероглазой де­ вушке с русой, обернутой вокруг головы косой дев­чонку-сорванца, которая совсем недавно кричала ему: «Андрей, Андрей, ты не воробей!»

Она была еще по-детски восторженная, но во всем ее облике: в потерявшей детскую угловатость фигуре, в незнакомом доселе, волнующем блеске глаз, в низ­ком, грудном и таком мягком голосе — раньше она пела звонким дискантом, — в том, как она, не согла­шаясь с чем-либо, вся вспыхивала и гордо откидывала голову, — словом, во всем чувствовалось: это уже не девочка.

И Андрей, когда-то видевший в Кате лишь млад­шую соратницу в ребячьих забавах, влюбился в нее. На правах друга детства он звал ее на «ты», но стес­нялся смотреть ей в глаза, робел, больше слушал, чем говорил, и краснел от одной мысли, что всего несколь­ко лет назад относился к ней с тем напускным высо­ комерием, с каким обычно относятся к девчонкам на­чинающие басить юнцы.

Они подолгу гуляли в Дюковском саду, часами, не произнося ни единого слова, сидели на бульваре и любовались бескрайным синим морем. Так тревож­но-приятно было Андрею держать хрупкую руку Ка­ти в своей руке и робко перебирать ее пальцы.

Сколько раз порывался он сказать: «Катюша, я те­бя люблю» — и не решался. А в последний вечер сен­тября — последний вечер их встреч (наутро Андрей уезжал на флот) — она поднялась на носки, обняла его, поцеловала, едва коснувшись губ, сказала: «Я те­бя буду ждать» — и убежала.

В письмах они объяснились в любви, но война надолго разлучила их. Андрей часто переезжал с места на место, в окопах не было почтовых ящиков, да и некогда ему было писать...

У кого же узнать теперь Катин адрес? Родных у нее нет, подруг ее он не знает. Так ведь просто, без адреса, письмо в Москву не пошлешь... А Катя, ко­нечно, там.

Думая о Кате, Андрей уснул, наконец, а мать дол­го еще сидела возле него.

Теперь, когда сын не видит, можно и поплакать на радостях. Умаялся Андрюша. Сколько у него мор­щин у глаз на лбу, на щеках и седина в висках, а ведь ему нет и тридцати!..

Давно ли она шила для него распашонки, давно ли учила его ходить от дивана к комоду, давно ли, кажется, он впервые ушел с отцом на рыбалку и, сияющий, принес свой первый улов — десяток быч­